Пирамида, т.2

Неизвестно, откуда черпал он уверенность, что не отберут, но весь последний месяц он в особенности часто, почти нахально демонстрировал наследственную, из того же семейного тайничка регалию. Неслыханная роскошь в социалистическом мире и прямая улика принадлежности ее владельца к вражескому лагерю. Она приводила иных собеседников в спазматическое остолбенение, окрашенное классовой яростью, однако запускаемое вслед сопроводительное музыкальное устройство неизменно производило на них умиротворяющее действие даже с кратковременной утратой речи. По мере накопления чуть ли не мешка дарственных зажигалок охладевший к ним Дымков ребячьей нежностью воспылал зато к божественной вещице с ее пленительным звучаньем и, едва заслышав мелодичный перезвон, отовсюду, чисто рефлекторно устремлялся полюбоваться драгоценной игрушкой хотя бы из рук шефа, который тотчас прятал ее из понятных педагогических соображений. Уж кому-кому, а ему-то известно было, что всякий бунт против власти начинается с развенчания возвысившей ее тайны. Весьма странно, что находившийся в том же помещении, только в другом его конце, ангел никак не откликнулся на призывный сигнал, в земном обиходе равнозначный приглашению на свиданье. Не менее показательно, что, видимо, возомнивший себя уже на кремлевской вершине старик Дюрсо вопреки привычке так неосмотрительно оставил своего питомца без присмотра, точнее – без постоянного отвлекающего маневра от его неконтролируемых и, кстати, не слишком небесных раздумий.

Башенного типа вместительное клубное здание, где происходило дело, с уймой смежных спортивно-просветительных учреждений в нем, было воздвигнуто на северной окраине города: каменный форпост генерального наступленья на деревянную окрест, приземистую Русь. Чуть ли не все совещание Дымков безучастно и, конечно, без проникновенья в тончайшие физиологические обстоятельства, словно не о нем речь, простоял у раскрытого настежь окна – трудно понять, что именно в такой степени привлекло его там. В громадном, по новейшей строительной моде, оконном проеме виден был внушительный пустырь снизу, сплошь по неубранной пока щебенке вкривь и вкось засаженный березками будущего парка. Дальше неохватно глазу простиралась безлесная, вечерней тенью тронутая и уже изморосью проштрихованная северная ширь, а еще выше над нею вовсе исполинская пучина неба. Во исполненье утреннего радиопрогноза затяжная непогода наползала с полярного океана, и с высокого этажа, где стоял Дымков, можно было вплотную наблюдать мглистую, жгутами свивающуюся мускулатуру циклона, на который он сейчас глядел и которого в сущности не видел. Вдруг влажным холодом дохнуло снаружи, парусно взвихрились занавески и качнулась люстра на крюке. Когда же Дюрсо, всюду опасавшийся простуды, обернулся к своему подопечному – опустить подъемную раму окна, Дымкова не оказалось на месте, вопреки запрету отлучаться без спроса перед выступленьем. Дверь оставалась заперта, никто не выходил, не представлялось возможности засечь самый момент исчезновенья.

Разгадка заключалась в неотвязном, с утра, дымковском сомнении, не придумана ли вся эта липа с отъездом Юлии на Кавказскую ривьеру нарочно для его обмана; некоторая сложность мыслительной конструкции объяснялась бессознательным переносом собственных чародейных качеств на подозреваемое в хитрости лицо. Но как поступал бы на ее месте он сам, каждый вечер Юлия тайком возвращалась на свою московскую квартиру, чтобы до одышки и остервенения, по наконец-то выясненной схеме заниматься гадостями с анонимным до поры компаньоном. А он-то, глупец и чужак на земле, так откровенно, с бессловесной преданностью покидаемого животного тосковал при расставанье с Юлией, что ей самой жутко приоткрылось на дольку минуты, что ведь при общем-то поклоненье никто, пожалуй, никто еще на целом свете так не нуждался в ней, не следил за каждым ее движеньем, не копил ее про запас, чтобы потом по капле расходовать ее в пустыне своего одиночества. И значит, тронутая, Юлия сжалилась напоследок, если без тени коварства в глазах и голосе обещалась ежевечерне в семь, когда загораются огни зрелищных мероприятий, мысленно хоть разок взглянуть на него издалека, по очевидной невозможности присутствовать до конца на всех его выступлениях. И тут через обострившуюся по неопытности ревность ангел начинал постигать не в том ли состоявшую преступную сласть женского греха на земле, чтобы в самый миг измены кощунственным взором ласкать образ того, кому изменяет... К сумеркам не покидавшее Дымкова чувство перманентно ограбляемого превратилось в гнетущее ощущенье пополам с щекоткой, как если бы чья-то воровская рука шарила у него в кармане.