Пирамида, т.2

Гуляет в скверике гражданин с собачкой, член профсоюзный, без судимостей, значок ударный на пиджаке. Снаружи ухо приложить, ничего предосудительного окроме застарелой эмфиземки не прослушивается, сам словечка лишнего не сбормотнет. На деле-то в середке у него, батюшки, герметично замкнутая часовня целиком уместилася, с круглосуточным богослуженьем на ходу. В былое-то время ему и на звезды взглянуть было некогда, знай крути свое каторжное ремесло! Тогда как нынче все ему в избытке предоставлено. Кстати, такого хоть к стенке ставь – не спокается, разве только в пьяной задушевности и приоткроется чуток. Я одного и прижал однажды как на духу: на крестинах внука застукал. «Чего тебе, – интересуюсь, – черту раскрепощенному, не хватает в обиходе жизни? По умственным твоим габаритам тебе только и требуется футбол да рыбалка, кино раз в неделю да во субботу ненастную пол-литра на

троих, в придачу исполненный промфинплан для чистой совести. Какая сила тебя в болото религии завлекает?» Так как он у меня в дураках ходил, то и ожидаю, что сейчас на пережиток прошлого сошлется, а дело-то посложней оказалось. По его теории, не может живой человек без неба, которое есть тот же воздух души, и неспроста ей когда-то отпуска в виде прежних постов полагались. Потому-то, говорит, отродясь пусть на восковых крыльях и стремился род людской в синь бездонную над собою. «Так ты и стремись туда нормальным способом, – говорю ему. – Конечно, в парашютный кружок тебе записываться поздно, но ведь можно летать в известном смысле и без отрыва от земли. А тебя ровно к вину на это самое тянет... Кто же в том виноват?» Выяснилось, по его теории, те виноваты, кто с топорами выходили в семнадцатом старый мир под корень рубить, однако, замахнувшись с плеча, не донесли удара до цели... На красоту разжалостились, соседей постеснялись, проявили исторический гуманизм и, как бы сказать, заодно с ценной рухлядью занесли в зияющую-то рану древнюю пыль великих могил, а помянутая зараза наиболее приживчивая. Одним словом, я же у него в ответе оказался! «Такие вещи, как вы затеяли, – намекает он мне, – полагается заново, с голой стерильной земли начинать».«Хочешь сказать, недостаточно мы вашего брата порубали тогда на белом свете?» – спрашиваю задумчиво. «Да, маловато, значит, если меня

на разживу оставили!» Это он мне-то, хоть и спьяну, прямо в лицо шутить изволит, вроде в слабохарактерности попрекает... – И прежде чем перейти к дальнейшему, именуемый Морошкин с усмешливым недоверием покосился на свои распяленные, в рыжих волосках, короткие пальцы. – И так кругло, ловко подвел, негодяй, кругом шестнадцать получается. Вот и бывает все чаще, что от беспрестанной-то, завоеванной человечеством поросятины с хреном нет-нет да и встоскуется смертно иному!.. Да кабы еще с изжоги брюхач распутный, а то ведь и мальчики безусые по всему миру там и здесь заболевают. Один в скитанье отправляется, другой же – Гамлет нашего времени, навертевшись вдоволь на своей оси, мается в поисках разрядки – то ли ему чужую кровцу пустить, то ли самому под вечерок во благовременье зарезаться. Чего башками качаете, нахмурились... а может, он и прав? Скажете, поклеп на добрых людей возвожу... Да ведь не все же на свете такие устойчивые, что гвозди из них делать рекомендуется, благо под шляпкой у них сразу начинается туловище. А сами-то... ну-ка, признавайтесь молча, мудрецы, чего ради второй час на исходе алчем томимся, притворяемся, будто с безделья под выходной, на ночь глядя дожидаемся загулявшего фокусника, такого симпатичного, хоть и с рожками? А давайте сознаемся, братцы, ведь это мы для проверки собрались: авось и впрямь вопреки всем антидюрингам возьмет да и полетит оно? Значит, несмотря на суровые меры, все бродит в нас та ненавистная и приманчивая надежда на

нечто, которая и есть высшая измена нашему делу, потому что – мысленная, неуличаемая, наиболее опасная. В самом деле, в поте лица усердствуем, колокола повсеместно сымаем, иконами хлев для наглядности мостим, кресты с безгласых куполов сплошь посшибали, абы и малого воспоминаньица в душе не теплилось... И правильно поступаем: с пожаров не расходятся, пока последней искрицы сапогом не затопчут, чтоб под зорьку не полыхнуло вновь. А она мышки хитрей, дневного света таится, зигзагом по головешкам пробирается к себе на огненное новоселье... И вдруг, отважившись, вот она на глазах наших норовит тысячеверстное поле проскочить в наш завтрашний день, а мы с вами, ровно мохначи пещерные, зачарованно смотрим, моргнуть с благоговения не смеем, потому что истинное чудо. И смотрите, сколько за полгода обежать успела, уж из-за границы удостовериться тянутся! А ведь в наши дни такую бамбу

дозволить все одно что красного петушка в незаконченную новостройку подпустить, не так ли? Откуда и возникает законное любопытство, кто же из нас, возомнивший себя комендантом всесоюзной красоты, первую путевку выдал означенному петушку, верховное покровительство ему оказал. Промежду прочим, интересней всего, что вот мы по следу его бредем на ощупь, окликаем его задушевными словами, а ему, как на грех, представьте, уши заколодило: невдомек, о ком речь. Неправильное поведение, по-моему, а? Невинные ребятки стишками ему на всяких съездах о подвигах учебы рапортуют, заслуженные наши старички при трудовых медалях портреты по улицам его носят в праздники, а он, совсем оторвавшись от жизни, и пообщаться с нами брезгует, поделиться с нами о себе в том разрезе, главное, на кого работает. И поскольку сам пойти нам навстречу не собирается, то и приходится обеспокоить вопросцем, пока фокусник не прибыл. Приоткройтесь нам, гражданин Тимофей Скуднов, неужели же вышесказанное так уж ни капельки вашу партийную совесть не щекотит? К тому намекаю, что сильные ветры дуют нынче на кремлевской-то высоте... Ой, оземь не сорваться бы!