Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Мое путешествие быстро подходит к концу – передо мной открываются двери кабинета доктора. В последний мой визит сюда я запустила в пана Рихтера чернильницей. Глазами нахожу то место на стене – его целомудренно прикрыли плакатом, изображающим человеческий мозг в разрезе с подписями на латыни.

Уже после плаката я замечаю людей в кабинете. Пан Рихтер сидит за столом, точно за баррикадой, которая ограждает его от местных лунатиков. Его руки крепко-накрепко сцеплены в замок поверх бумаг, запонки блестят золотом. Чтобы не видеть опасных для меня бликов, тут же перевожу взгляд на гостя.

Это высокий мужчина примерно тридцати лет с густыми, подкрученными кверху усами. Он стоит, прислонившись к деревянной картотеке, засунув руки в карманы брюк. Мужчина внимательно смотрит на меня, подмечая мельчайшие детали и жесты. А как иначе? Я начинаю привыкать к таким пронзительным взглядам, когда люди пытаются на глазок определить, что со мной не так.

Медбратья наконец высвобождают мои локти, и я получаю относительную свободу действий. Пан Рихтер напрягается. Как‑то я распоряжусь ей? Запрыгну ли на стол и спляшу или брошусь на незнакомца? Но я всего лишь вежливо киваю мужчинам и, спросив дозволения, сажусь на край скрипучего дивана, обтянутого коричневой кожей.

Я – сама благопристойность, воплощенная нормальность. Чуть опускаю глаза, чтобы присутствующие не решили, что в своей болезни я потеряла девичью стыдливость. Такое бывает, я уже видела через решетку в двери – пациентки задирают подолы и показывают друг другу половые органы. Трогают их, будто выворачивая пальцами наизнанку. За это больных наказывают процедурами.

Нежданно приходит понимание, что мне несколько месяцев не дозволяется носить белье. Кровь приливает к лицу молниеносно, как пощечина изнутри, меня мутит от жара, глаза щиплет.

Удивительно, что я еще могу чувствовать унижение.

– Магдалена, с вами все в порядке? – тут же осведомляется пан Рихтер.

– Я неподобающе одета, – цежу еле слышно, сжимая на груди отвороты халата.

– Не волнуйтесь об этом, Магдалена, – покровительственным тоном возражает пан Рихтер. – Позвольте представить вас моему старому другу – пану Пеньковскому. Он врач. Я пригласил его, чтобы помочь вам.

– Но я иду на поправку, разве нет?

Моя реплика явно была лишней, но я не удержалась. Смотрю на пана Рихтера из-под ресниц и вижу, как его лицо принимает скептическое выражение.

– Безусловно, нам удалось скорректировать некоторые…

– Магдалена, могу я задать вам вопрос? – перебивает его гость, пан Пеньковский.

Я поворачиваюсь к нему. Давно ко мне не обращались в таком тоне, так что я склоняю голову в знак согласия.

– Что именно изменилось с тех пор, как вы попали в клинику?

У меня возникает чувство, будто я стою на тонком льду. Одно неверное слово – и меня снова поглотит ледяная вода. Моя скорлупа нарочитой нормальности, выверенного поведения, скрупулезного обхода ловушек хрупка как никогда.

Я долго молчу, быть может, слишком долго, прежде чем решаюсь ответить:

– Я стала лучше контролировать свое поведение.

– Вы считаете, что ваше поведение нуждалось в постоянном контроле ранее, до того как вы сюда попали?

Я почти слышу треск льда.

– Нет, пан доктор. Ранее у меня не было подобных проблем.

– Вы считаете, что проблемы начались уже после того, как вы попали сюда?

Вода подступает, я поджимаю пальцы ног. Задерживаю дыхание.

– Не совсем. Я считаю, что пережила потрясение, которое навредило моему… моим нервам.

– Вы кажетесь разумной молодой особой, Магдалена, – подбадривает меня пан Пеньковский. – Вы готовы рассказать мне о своих потрясениях?

В кабинете вновь повисает тишина. Слышно, как хрустит пальцами пан Рихтер, как тикают часы. Как за окном падает на жестяной подоконник комок снега. Я вздрагиваю.

Кого я обманываю? Мне нужна помощь. Помощь человека со стороны, не имеющего в этом деле ни малейшего интереса.

– Ты можешь довериться пану доктору, – добавляет пан Рихтер. – Он бывший военный врач, крупнейший специалист Ягеллонского университета психиатрии…

Сказанное заставляет меня присмотреться к гостю внимательнее. Значит, он прошел войну, как и мой отец? В его осанке мне видится особая военная выправка. Но еще важнее другое.

– Ягеллонский университет?

– Так и есть. – Пеньковский слегка улыбается. – Что вам о нем известно?

– Все, что писали в газетах и журналах! Это старейший университет Польши, ему больше пятисот лет! Там преподают самые лучшие профессора! И туда берут на обучение девушек. У меня целая коллекция вырезок, я мечтаю поступить туда и…

Рихтер хмыкает, мне слышится слово «ажитация», и я мгновенно затыкаюсь. Пеньковский не оставляет это без внимания:

– Магдалена, почему бы вам не продолжить?

Пытаюсь выдавить хоть звук, но не могу, не получается.

– Войцех, коллега. Я все понимаю, это твоя клиника. Но не мог бы ты оставить нас с панной Тернопольской вдвоем? Для пользы дела.

Пан Рихтер медлит, но все же поднимается из-за своей баррикады.

– Доверяюсь твоему опыту. Если понадобится – охрана за дверью.