Писатель и балерина

Вот если бы Татьяна действительно «наезжала», ну там претензии предъявляла: ты муж или не муж, не пора ли про семью вспомнить или что-нибудь в этом роде потребовала – все было бы нормально. Он бы хмыкнул, даже, может, буркнул бы что-нибудь про орлов, которые в неволе не размножаются… нет, это чересчур. Но, во всяком случае, ему не пришлось бы оправдываться. А сейчас почему-то выходит, что он оправдывается. Говорит невнятным виноватым голосом, и кофе в чашке тоже какой-то невнятный. Горький и тягучий. Как адская смола.

При чем тут адская смола? Разве Татьяна винит его в каких-то грехах? Какое там! Татьяна безмятежна и… недоступна. Как абонент вне зоны действия сети. Его, Марка, сети. Смешно. Разве она хоть когда-нибудь была в его «сети»?

А что, мелькнула шальная мысль, если ее сейчас – в спальню?

Нет, вспомнил он о Полине, нехорошо как-то. Да и вряд ли Татьяна охотно отзовется на его… приглашение, в какой бы форме оно ни было сделано. Не силой же ее тащить… И даже если получится… Разве она станет от того «доступнее»? Разве перестанет глядеть безмятежно равнодушными глазами? Как будто не на Марка смотрит, а… А черт ее знает, на что она смотрит. Его, Марка, тут словно бы и нету. Смотрит – и не видит. Как говорили в детстве, я тебя в упор не вижу.

Наверное, если бы Татьяне пришлось кого-то убить, она смотрела бы точно так же – бестрепетно и безмятежно. Интересно, а если бы ее саму убивали? Или если Марк кого-нибудь убьет – не в книге, а по-настоящему, – в ее глазах хоть какое-то подобие интереса появится?

Ему часто приходили в голову всякие эдакие мысли. Не из‑за того, разумеется, что ему действительно хотелось кого-нибудь убить. Но – он же писатель, разве нет? Мысли – его работа. Его хлеб и мясо. Хлеб и вино, вспомнилось вдруг, во время таинства евхаристии[16] пресуществляются в плоть и кровь Господнюю. Пожалуй, и с книгами так: черные слова на белом листе – ни съесть, ни выпить, ни поцеловать[17]

 – превращаются в живую плоть и кровь. Надо бы это записать, хорошая мысль. Вот, кстати, как забавно: в мыслях может целая жизнь пройти – а то и не одна, – а тут, «снаружи», и секунды не пролетит. Кажется, он только что попросил ее «не наезжать»…

– Это я?! Я – наезжаю? – Татьяна даже в кресле выпрямилась. Вот как удивилась. – Впрочем… – Она осеклась, вздохнула, – извини, если что-то такое получилось. Я, – ее голос звучал огорченно, почти виновато, – я не хотела. Честное слово. Просто… ладно, может, ты и прав. Может, я и впрямь каких-то нужных вопросов не задаю. Ну… как будто меня не интересуют твои замыслы и все такое. Интересуют, очень интересуют, ты же знаешь! – Татьяна говорила быстро, с чувством, проникновенно, даже кулачки стиснутые к груди прижала и брови нахмурила, точно стараясь поймать ускользающую мысль. – Но глупо же, в самом деле, про Тибет или Антарктиду спрашивать. А уж по телефону задушевные разговоры вести и вовсе как-то… А если не по телефону – когда? Ты у этой твоей, как там ее, Прасковьи… – Она, разумеется, отлично помнила названное Ген-Геном имя, но словно за язык кто-то тянул – съязвить. Может, Пушкин, наше все, Александр Сергеевич с его «звала Полиною Прасковью»? – Ты у нее практически поселился. Времени там куда больше, чем дома, проводишь…

– Ну ты же сама говорила, – воспрял Марк: все-таки разговор, кажется, выруливал в нужном, в правильном направлении. – Мол, вдохновляйся, где хочешь.

Любопытно, подумала Татьяна. Он даже не спросил, откуда ты знаешь, да еще в деталях? Про «Прасковью» и вообще. Ах, ну да, если друг Женька доложил про замысел романа о балете, то уж про роман, так сказать, в реальной жизни, наверняка во всех подробностях расписал, об этом Марк должен был в полсекунды догадаться.

Наверху, на втором этаже, что-то стукнуло. Ксения подслушивает? Вот еще не хватало! Конечно, ничего особенно секретного Татьяна Вайнштейну не говорит, ну и он ей соответственно. Но все-таки не для детских это ушей, пусть даже Ксения давно уже не ребенок. Некстати это. Или показалось?

Она пожала плечами.

– Да я, собственно, и сейчас не возражаю, вдохновляйся. Просто ужасно неприятно, когда посторонние про твои замыслы знают больше, чем я. Выходит, как будто я скотина равнодушная, как будто мне на тебя наплевать. Как будто все твое, все, что для тебя важно, мне… как Ксюха говорит, фиолетово. Но ты ведь не думаешь, что мне безразлично?

– Да ну нет, конечно, что ты! – горячо заверил ее Марк, сам себе удивляясь. Зачем он сказал «нет, конечно», если хотел сказать прямо противоположное, что ему давно кажется, что ей наплевать. Вот правда-правда хотел!

– Забавно, – усмехнулась Татьяна, – как язык меняется. Говорят, портится, а мне кажется, что ничего подобного. Помнишь, мы говорили «до лампочки»? А Ксюха говорит «фиолетово». В «до лампочки» хоть какая-то логика присутствует, а «фиолетово» настолько бессмысленно, что гораздо лучше выходит. Правда?

Марк хотел что-то ответить, но она уже говорила дальше:

– Кстати. Ты уж сам с ней поговори, ладно?

– С Ксюхой? О чем? – Марк не то чтоб не понял, но…