Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Переписка большей частью делового характера, устройство лекций по всей России, издатели, редакторы, по частным объявлениям (целые годы — о переписчицах, натурщицах[9], домах, дачах), и, конечно, много также от товарищей по перу (Мережковские, Андреев, Блок и т. д.) — не особенно интересно, т. е. не так интересно, как можно было бы ожидать, потом большое количество от читателей и почитателей обоего пола и, наконец, от родных[10]

.

Г. Иванов вспоминал, что «однажды, в минуту откровенности» Сологуб признался в разговоре с Блоком: «Хотел бы дневник вести. Настоящий дневник для себя. Но не могу, боюсь. Вдруг, случайно, как-нибудь, подчитают. Или умру внезапно — не успею сжечь. Останавливает меня это. А, знаете, иногда до дрожи хочется. Но мысль — вдруг прочтут, и не могу»[11].

Даже если допустить, что мемуарист «вспомнил» разговор, которого никогда не было, его художественный домысел выглядит весьма убедительным. В дневниковой записи от 27 ноября 1923 года К. Чуковский сообщал, что предложил Сологубу писать мемуары и получил следующий ответ: «Мемуары? Я уже думал об этом. Но в жизни каждого человека бывают такие моменты, которые, будучи изложены в биографии, кажутся фантастическими, лживыми. Если бы я, напр<имер>, описал свою жизнь правдиво, все сказали бы, что я солгал. <…> Но биографии писать я не стану, т<ак> к<ак> лучше всего умереть без биографии. Есть у меня кое-какие дневники, но когда я почувствую, что приближаются минуты смерти, — я прикажу уничтожить их. Без биографии лучше. Я затем и хочу прожить 120 лет, чтобы пережить всех современников, которые могли бы написать обо мне воспоминания»[12]

.

Сологуб всегда производил впечатление одного из наиболее «закрытых» писателей, эту особенность любили подчеркнуть мемуаристы: «за его загадочной улыбкой <…> скрывались наглухо запертые врата в его замкнутую, никому и никогда до конца не раскрывшуюся душу»[13]; «наиболее загадочный из всех крупных русских писателей, он и человек был непроницаемый, неуяснимый»[14]

и т. п.

Он сознательно скрывал все, что не касалось его литературной деятельности, свою интимную («человеческую») жизнь; под разными предлогами уклонялся сообщать о себе для печати даже элементарные биографические сведения, вместо таковых отправлял записки, которые и помещались в изданиях: «Моей автобиографии прислать не могу, так как думаю, что моя личность никому не может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии. СПб. Сентября 5-го 1907»[15]. Или: «Я с большим удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это ваше желание не могу исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография писателя должна идти только после основательного внимания критики и публики к сочинениям. Пока этого нет»[16]

.

После шумного успеха «Мелкого беса» А. А. Измайлов заметил: «Бесспорное достоинство Сологуба, — что и в дни, когда, несомненно, ему не было отбоя от газетчиков, он сумел сохранить гордое одиночество и красивую тишину в своем доме и в своей душе. Взысканный известностью, он не сделал ни малейшего шага в сторону любезных интервьюеров. Не только ни один интервьюер не рассказал мелких подробностей его домашнего уклада, но мы даже не знаем о нем самых общих сведений, которые неизбежно узнаешь просто о сколько-нибудь даровитом пишущем человеке, года через три его работы. Это какой-то Мельхиседек в литературе, без генеалогической таблицы, без послужного списка»[17].

Необыкновенная скрытность («игра в прятки») была свойственна Ф. Сологубу с юных лет. Однокашник писателя по уездному училищу и Учительскому институту И. И. Попов вспоминал, что сверстники ничего не знали об условиях его жизни и «домашнем интимном окружении»: «сам Тетерников никогда не рассказывал, даже тогда, когда мы в упор ставили ему вопросы. Никто из его товарищей-школьников, а позднее юношей у него не бывал, и мы даже не знали, живы ли у Феди мать, отец, кто они? Он о семье никогда не говорил»[18].