Письма 1848-1852 годов

Пишу к тебе из Москвы, усталый, изнемогший от жару и пыли. Поспешил сюда с тем, чтобы заняться делами по части приготовленья к печати «М<ертвых> д<уш>» второго тома, и до того изнемог, что едва в силах водить пером, чтобы написать несколько строчек записки, а не то, что поправлять или даже переписать то, что нужно переписать. Гораздо лучше просидеть было лето дома и не торопиться, но желанье повидаться с тобой и с Жуковским было причиной тоже моего нетерпенья. А между тем здесь цензура из рук вон. Ее действия до того загадочны, что поневоле начнешь предполагать ее в каком-то злоумышлении и заговоре против тех самых положений и того самого направления, [и правил] которые она будто бы (по словам ее) признает. Ради бога, пожертвуй своим экземпляром сочинений моих и устрой так, чтобы он был подписан в Петербурге. Здешние бабы-цензора отказываются даже и от напечатанных книг, особливо если они цензурованы петербургским цензором. А второе издание моих сочинений нужно уже и потому, что книгопродавцы делают разные мерзости с покупщиками, требуют по сту рублей за экземпляр и распускают под рукой вести, что теперь всё запрещено. В случае, если и в Петербурге какие-нибудь придирки насчет, может, каких-нибудь фраз, то Смирнова мне сказала, что велик<ая> княгиня Марья Никол<аевна> просила ее сказать мне, чтобы в случае чего обратиться прямо к ней. Это она говорила о втором томе «М<ертвых> д<уш>». Нельзя ли этим воспользоваться и при 2 издании сочинений? Прежде хотел было вместить некоторые прибавления и перемены, но теперь не хочу: пусть всё остается в том виде, как было в 1 издании. Еще пойдет новая возня с цензорами. Бог с ними! Писал бы еще кое о чем, но в силу вожу пером. Весь расклеился. Передай душевный поклон мой достойной твоей супруге, о которой кое-что слышал от Смирн<овой>. Балабиным, если увидишь, также мой душевный поклон. Получил пересланное тобой описание филармонического [филантропического] быта в большом свете, по поводу «М<ертвых> д<уш>». Две страницы пробежал: правописанье не уважается и грамматика плоха, но есть, показалось мне, наблюдательность и жизнь. Ради бога, передай, что знаешь о Жуковском, да и о себе также. Письма адресуй по-прежнему на имя Шевырева.

Твой весь Н. Гоголь.

Правда ли, что кн. Вяземский в сильной хандре?

АРХИМАНДРИТУ МОИСЕЮ

<Середина июля 1851. Москва.>

Так как всякий дар и лепта вдовы приемлется, примите [В подлиннике: принимите] и от меня небольшое приношение по мере малых средств моих (двадцать пять рублей сер<ебром>). Употребите их по усмотрению вашему на строительство обители вашей, о которой приятное воспоминанье храню всегда в сердце своем. Очень признателен вам за ваше дружеское гостеприимство и усердно прошу молитв ваших о мне грешном. Неотступно прошу, чувствуя в них сильную надобность.

Много благодарный вам

Николай Гоголь.

Покорнейше прошу передать при сем приложенное письмецо достойному отцу Макарию. Если пожелает он узнать мой адрес, то вот он:

Ник<олаю> Васильев<ичу> Гоголю в Москву, в дом Талызина на Никитском булеваре.

С. П. ШЕВЫРЕВУ

<25–26 июля 1851. Москва.>

Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанном, ни даже называть мелких сцен и лиц героев. Случились истории. Очень рад, что две последние главы, кроме тебя, никому неизвестны. Ради бога, никому.

Обнимаю тебя. Твой весь.

А. В. и Е. В. ГОГОЛЬ

Москва. Июль <1851>