Письма. Часть 1

Несколько дней тому назад мы еще раз предупреждали ее о необходимости выехать до 5-го, и вот вчера приезжаем в Москву, думая перевозить мебель — и что же? Квартиры у нее нет, ни одна вещь не вывезена, и сама она неизвестно где. Мы написали ей записку с извещением, что за каждый лишний день, прожитый ею в доме, считаем с нее по 10 руб., начиная с 8-го. Написали еще, что подали жалобу мировому, — чего по настоящему не сделали. Дело у мирового, говорят, длится около трех недель, а нам необходимо переехать до 15-го.

Ася берет наш особняк на Собачьей,[137] но т<а>к к<а>к сама укладываться и возиться с переездом не может, выписывает из-за города экономку, к<отор>ую должна во время предупредить. Мы же не можем ей ничего сказать точного о дне выезда.

Кроме того, еще одна неприятность: по просьбе прежней хозяйки мы решили оставить ее дворника. Теперь же оказывается, что он неграмотный.

Стройку мы решили отложить до ранней весны[138] и м<ожет> б<ыть> обойдемся без нашего несколько подозрительного комиссионера. Вчера к К<рандиев>ским приезжал один молодой архитектор.[139] М<ожет> б<ыть> он возьмется за это дело.

Туся, Надя и сама M-me[140] всё время навещали Сережу во время его болезни. Ну, натерпелась же я с этой M-me! Ее бесцеремонность выходит за всякие пределы. К тому же я никогда не видала более хвастливого человека. А ее мания советов! На все темы: от моего положения до выбора стихов. Без конца говорила о своем романе, о лестных отзывах, потом давала полную характеристику Нади, говорила о ее отношении к любви (ее любимая тема) — браку, даже к ней самой. Всё это неожиданно, многословно и нелепо.

Ей, конечно, нельзя отказать в доброте, но еще меньше в отсутствии всякого элементарного понятия о такте.

К 20-му мы думаем перебраться в Москву. Здесь с 25-го июля настоящая осень — холодная, ветреная и дождливая. Листья опадают, небо с утра в темных низких тучах. Вчера мы купили книгу стихов Анны Ахматовой, к<отор>ую т<ак> хвалит критика.[141] Вот одно из ее стихотворений:

«Три вещи он любил на свете:За вечерней пенье, белые павлиныИ стертые карты Америки.

Не любил, к<а>к плачут дети,Чая с малинойИ женской истерики.— А я была его женой».

Но есть трогательные строчки, напр<имер>:

«Ива по небу распласталаВеер сквозной.Может быть, лучше, что я не сталаВашей женой».

Эти строчки, по-моему, самые грустные и искренние во всей книге. Ее называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесин.

Она, кстати, замужем за Гумилевым, отцом кенгуру в русской поэзии.[142]

Пока всего лучшего, до свидания, до 20-го пишите сюда, потом на Б<ольшую> Полянку, М<алый> Екатерининский пер<еулок>.

МЭ

P. S. Сережа выучил очень много франц<узских> слов.

P. P. S. N нашего будущего телефона: 198-06.

Вам нравится?

Это был лучший из шести данных нам на выбор!

Коктебель, 2-го августа 1913 г., пятница

<В Москву>

Милая Лососина![143]

Посылаю Вам стихи Сереже и карточку Али в Вашем конверте. (Вот к<а>к можно в десяти словах обозначить отношения четырех человек.) Спасибо за Лёвскую красоту, но Вы ничего не пишете о своем приезде. Когда? С Петей,[144] или одна?

Мы ждем ответа из санатории.[145] Лев целый день позирует: портрет подвигается.[146] Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной,

[147] — боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!

Вот стихи:

Как водоросли Ваши члены,Иль ветви мальмэзонских ив.Т<а>к Вы лежали в брызгах пены,Рассеянно остановивНа светло-золотистых дыняхАквамарин и хризопразСине-зеленых, серо-синихВсегда полузакрытых глаз.Летели солнечные стрелыИ волны — бешеные львы…Т<а>к Вы лежали, — слишком белыйОт нестерпимой синевы.А за спиной была пустыняИ где-то — станция Джанкой…И тихо золотилась дыня

Под Вашей длинною рукой.Т<а>к, утомленный и спокойныйЛежите — юная заря.Но взглянете — и вспыхнут войныИ горы двинутся в моря,И новые зажгутся луны,И лягут яростные львыПо наклоненью Вашей юной,Великолепной головы.[148]

МЭ

Москва, 22-го августа 1913 г., четверг

<В Коктебель>

Милая Лиля,

Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…»