Письма. Часть 1

милый Александр Мелетьевич! Мы встречаем Пасху в Palermo, где колокола и в постные дни пугают силой звона. Самое лучшее в мире, пожалуй — огромная крыша, с к<отор>ой виден весь мир. Мы это имеем. Кроме того, на всех улицах запах апельсиновых цветов. Здесь много старинных зданий. Во дворе нашего отеля старинный фонтан с амуром. С нашей крыши виден двор монастырской школы. Сегодня мы наблюдали, как ученики приносили аббату подарки на Пасху и целовали ему руки. Пишите о Москве. Всего лучшего.

Марина Эфрон

Мой адр<ес>: Italic, Palermo, Via Allora, Hotel Patria, № 48. M-me Marina Efron.

Сиракузы, 26/13-го апреля 1912 г.

Милый Александр Мелетьевич. Получили ли Вы мою открытку из Палермо? Я, кажется, перепутала № Вашего дома. Сегодня мы уезжаем из Сиракуз через Катанью и Мессину в Рим, из Рима — в Базель. Если захочется написать, то адр<ес>: Швейцария, Basel, poste restante, M-me Marina Efron. Что нового в Москве и Мусагете? Пока всего лучшего, С<ергей> Я<ковлевич> шлет привет. МЭ.

БОГАЕВСКИМ Ж. Г. и К. Ф

Катания, 24/11-го апреля 1912 г.

Милые Жозефина Густавовна и Константин Федорович!

Из Палермо мы приехали в Катанию. Завтра едем в Сиракузы.

Ах, Константин Федорович, сколько картин Вас ждут в Сицилии! Мне кажется, это Ваша настоящая родина. (Не обижайтесь за Феодосию и Коктебель.) В Палермо мы много бродили по окрестностям — были в Montreale, где чудный, старинный бене-диктинский монастырь с двориком, напоминающим цветную корзинку, и мозаичными колоннадами. После Сиракуз едем в Рим, оттуда в Базель. Если захочется написать, то адр<ес> Schweiz, Basel, poste restante. Всего лучшего. Сережа шлет привет.

МЭ.

ЭФРОН В. Я

4-го авг<уста> 1911 г

<В Коктебель>

Усень-Ивановский завод.[224]

Милая Вера, привет от милой Марины. Она с утра до вечера откармливает Сережу всякой всячиной и, вычитав недавно, что в Турции жены султана едят рис, чтобы потолстеть, начала пичкать его (Сережу) рисом. Иногда она вспоминает Макса и стих Гумилева: „Я хочу к кому-нибудь ласкаться, К<а>к ко мне ласкался кенгуру“[225] — и вспоминает тогда Вас. Никто никогда не сумеет т<а>к тереться о ее плечо и подставлять ей свое, к<а>к Вы. В этом она уверена. Марина, если Вера позволит, целует Веру.

мц

Таруса, 11-го июня 1912 г.

<В Коктебель>

Милая Вера,

Вот уже неделя, к<а>к мы у Tio. Она делит свою нежность между граченком, к<оторо>го выходила, четырьмя котами, голубями, воробьями, курами, нищими и нами, — но на нашу долю все-таки остается много.

От Сережи она в восторге, советуется с ним во всех важных случаях. Т<а>к напр<имер>, она спрашивала его недавно, нужно ли ремонтировать флигель, к<отор>ый сгорел несколько времени тому назад от лампадки. Сережа сказал „да“, и завтра начинается перестройка. С 15-го июля мы переселяемся туда, пока мы живем в гостиной главного дома, у нас свой ход на улицу и свой ключ. Но Сережин кредит третьего дня чуть-чуть не поколебался: он вздумал учить летать граченка и для этого прямо бросал его с высоты поднятой руки. Несколько раз обходилось благополучно, но в конце концов несчастный упал на хвост и несколько времени ходил грустный. Tio сразу это заметила. — „Это вы, наверно, Сирожа, огорчиль моя бедная граченька“. (Она грасирует.) С<ережа>, конечно, уверял ее, что нет. Дай Бог, чтобы он только не скончался! С ним тогда навеки кончится тетино доверие к Сереже.

Мы встаем к 9-ти часам, пьем кофе и сидим за столом часа по два: Tio то вспоминает старое время, свою молодость и мамину, то жалуется на прислугу и „тарусская свиней!“ Ее, действительно, страшно обирают. Когда ей, напр<имер>, понадобится написать русское письмо, она платит 5 р., за простую палку для флага, срубленную тут же в лесу с нее берут 2 р. и т. д.

Она вздыхает — и дает, иногда даже не вздыхает!

Мы видимся с ней только за едой, остальное время она занята хозяйством, т. е. собственноручно перетирает мебель, посуду, готовит и жалуется на всю эту работу. У нее 3 прислуги: 70-тилетняя старуха из „самая ужасная город — Нижний, первый забастовщик“, горничная и вечно спящий дворник, похожий на лешего. А делает она всё сама!

Дом — волшебный, поражает чистотой. Все в чехлах. Я в диком раже. Т<а>к хочется рассмотреть все эти стенные и стоячие лампы, канделябры, статуи, картины, диваны, кресла, тумбочки, столы! Но нет: все крепко зашито! В ее комнате всегда полутемно. Над диваном огромный портрет дедушки углем, по бокам фотографии: мамины детские и наши всех возрастов, на туалетном столике граненые флаконы — увы, пустые! Она не выносит духов — какие-то полированные ящички с цветами, ручные зеркальца, — всякая чудесная мелочь. Часы с вальсами Штрауса и Ланнера больше не ходят, она говорит, что это после нашего последнего приезда.

Скоро зацветут липы. Они окружают весь сад, круглые, темные, страшно густые. Перед террасой площадка, посыпанная красным песком. Раньше на клумбах росли дивные цветы, теперь же ничего нет, всё сожрали и вытоптали мои враги, предмет моего глубочайшего отвращения — куры.