Письма. Часть 1

Знаете ли Вы историю другого молодого человека, проснувшегося в одно прекрасное утро увенчанным лаврами и лучами? Этим молодым человеком был Байрон, и его история, говорят, будет и моей. Я этому верила и я в это больше не верю.

— Не та ли это мудрость, которая приходит с годами? Я только знаю, что ничего не сделаю ни для своей славы, ни для своего счастья. Это должно явиться само, как солнце.

Примите, сударь, уверение в моем глубоком доверии, которое Вы, возможно, не оправдаете?

Марина Эфрон.

Феодосия, 11-го декабря 1913 г., четверг

Милый Михаил Соломонович,

Сереже лучше, — вчера ему дали пить. Около трех суток он ничего не пил и говорил только о воде. Ужасно было сидеть с ним рядом и слушать, а потом идти домой и пить чай. Подробности операции пишу Лиле.

Вы меня очень тронули телеграммой. Приходится вспомнить слова Goethe: „Wie ist doch die Welt so klein! Und wie muss man die Menschen lieben, die wenigen Menschen, die einen Lieb haben[301]“.

Впрочем, Goethe сказал много, но мне больше нравится по-своему.

Вот мои последние стихи:

Уж сколько их упало в эту бездну,Разверстую вдали!Настанет день, когда и я исчезнуС поверхности земли.Застынет все, что пело и боролось,Сияло и рвалось.И зелень глаз моих, и нежный голос,И золото волос.И будет жизнь с ее насущным хлебом,С забывчивостью дня,И будет все, как будто бы под небомИ не было меня!Изменчивой, как дети, в каждой минеИ так недолго злой,Любившей час, когда дрова в каминеСтановятся золой.

Виолончель и кавалькады в чаще,И колокол в селе…— Меня, такой живой и настоящейНа ласковой земле!— К вам всем (что мне, ни в чем не знавшей меры,Чужие и свои?!)Я обращаюсь с требованьем верыИ с просьбой о любви.И день и ночь, и письменно и устно, —За правду „да“ и „нет“,За то, что мне так часто слишком грустноИ только двадцать лет,За то, что мне — прямая неизбежностьПрощение обид,За всю мою безудержную нежностьИ слишком гордый вид,За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру…— Послушайте! Еще меня любитеЗа то, что я умру.

Всего лучшего. Буду рада Вашему письму и тогда напишу еще. Привет Эве Адольфовне.

МЭ.

Феодосия, 23-го декабря 1913 г., понедельник

Дорогой Михаил Соломонович,

Пишу Вам в каком-то тревожном состоянии. Сейчас я у Аси одна во всем доме, если не считать спящего Андрюши. — В такие минуты особенно хочется писать письма.

Сейчас вся Феодосия в луне. Я бежала вниз со своей горы и смотрела на свою длинную, черную-черную тень, галопировавшую передо мною. Рядом бежала собака Волчек — вроде Волка. (Не примите за намек!) — Ах, я только сейчас заметила, что написала с большой буквы! Вот, что значит навязчивая боязнь не так быть понятой! — (Это, кажется, сказала Сидоровая,[302] — вся прелесть в „я“!)

Сколько скобок! Восклицательных знаков! Тире!

Завтра будет готово мое новое платье — страшно праздничное: ослепительно-синий атлас с ослепительно-красными маленькими розами. Не ужасайтесь! Оно совсем старинное и волшебное. Господи, к чему эти унылые английские кофточки, когда так мало жить! Я сейчас под очарованием костюмов. Прекрасно — прекрасно одеваться вообще, а особенно — где-нибудь на необитаемом острове, — только для себя!

В Феодосии — ослепительные сверкающие дни. Сегодня был дикий ветер, сегодня я видала женщину, родившуюся в 1808 г., сегодня лунная ночь, а завтра будет готово мое новое платье!

— Видели ли Вы Сережу и как нашли его? Если можете, постарайтесь оставить его в Москве до 28-го. Я боюсь, что он тотчас же захочет в Феодосию и не успеет отдохнуть от дороги.

Пишите, где и как провели Сочельник и Новый Год. Пришлите мне какую-нибудь хорошую карточку Тани.[303]

Это пока все мои просьбы. М. б., когда-нибудь будет одна — большая.

Всего лучшего Вам обоим. Вам троим.

МЭ.

ФЕЛЬДШТЕЙН Е. А

Курск, 7-го сент<ября> 1913 г., 1 ч. дня

Дорогая Эва Адольфовна.