Письма к Израилю Меттеру ["Я рад что мы с Вами дожили до странных времен..."]

Дорогой Израиль Моисеевич! Мы получили оба экземпляра Вашей книги, которую я сразу же прочитал, и это почти все, что я могу сказать. Из всех литературных критериев у меня остался один - прочитываю ли я ту или иную книгу сразу, от начала до конца, без какой-нибудь утилитарной цели. В этом критерии, согласен, есть что-то хамское, но все остальные отпали. Когда-то я пытался обосновывать свою неспособность прочесть Трифонова, Борхеса или Пруста, который умирал от скуки, сочиняя свой бесконечный и до странности поверхностный роман, но потом я утомился и стал говорить просто - я не читал. До Вашего "Былья" я начал перечитывать "Дон Кихота", но ничего из этого не вышло - как-то уж слишком это далеко и не по возрасту. Значит, Сервантес у меня "не пошел", а Меттер "пошел". Лучшее из всего, конечно, "Пятый угол". Из рассказов некоторые написаны очень молодым пером, "Ночью" - выдающийся этюд, пробуждающий, увы, в читателе горькие воспоминания из собственной личной жизни. Мемуары, конечно, интересные, но я хотел бы считать их фрагментами большой мемуарной книги, не сборника ("Встречи с Ахматовой", "Встречи с Кроном" и т.д.), а тематической, единой книги с общим стержнем.

Простите меня за эти небрежные замечания.

Ксении Михайловне спасибо за экзотический бумажник, который немедленно экспроприировала наша дочка. Как говорит бывшая нянька нашего сына - вещь осталась в семье.

Если Вам (вам) попадется 4-й номер "Октября", то прочтите мою повесть "Иностранка", не потому, что это новая "Анна Каренина", просто там отражена наша жисть.

Писал ли я Вам, что наш ребенок Коля ввел в эмигрантский обиход новое слово, живо подхваченное массами? Как-то раз Лена дала ему утром кашу, он потрогал ее ложкой и говорит: "Это - хунья". Лена спросила - что?! И Коля внятно повторил: "Хунья! Папа всегда говорит такое слово - хунья".

Ксению Михайловну благодарю за ласковое письмо. К сожалению, мы с ней почти незнакомы, я только помню, что она красавица.

Слышал, что умер Бакинский. Он хорошо относился ко мне, и у нас началась переписка, и я даже, к счастью, успел поблагодарить его за доброе ко мне отношение, но вот он умер, жалко.

Израиль Моисеевич, не болейте бронхо-пневмонией, ни вместе, ни по отдельности. Вам еще надо написать три толстых книги, два тома мемуаров и том беллетристики.

Здесь Гордин. Надеюсь, он захватит для Вас какой-нибудь выразительный пустяк. Крепко вас обоих обнимаю. Мама, Донат, все мы вас любим.

Ваш С. Довлатов

VII-e письмо

12 апреля 1990 г.

Дорогой Израиль Моисеевич! Во-первых, не болейте. Знаете любимый анекдот Франца Кафки? Нищий говорит миллионеру: "Я четверо суток не ел". А миллионер ему строго отвечает: "Вы должны обязательно постараться поесть". На роль миллионера, впрочем, я ни с какой стороны не гожусь - у меня совершенно разрушена печень, и вообще года два назад я чуть не умер, но об этом противно рассказывать.

Вы говорите: "Когда что-то сочиняю, то более всего полагаюсь на неопределенность того, о чем пишу". Мне это очень знакомо, и я даже думаю, что так и должно быть, тем более, что Лев Толстой - это единственная удавшаяся попытка "сказать все до конца". При том, что, согласитесь, ощущаемая Вами неопределенность при писании все-таки не отменяет какого-то физиологического понимания: вот эта неопределенность мне удалась, а вот эта неопределенность никуда не годится. Вообще, мне кажется, литература живет в каком-то очень узком пространстве между растерянностью и ясностью: когда все неясно, то писать, вроде бы, нечего, а когда что-то становится ясно, то писать, вроде бы, уже и не зачем. Так что атмосфера для писания - это что-то вроде полу-ясности, неопределенности, о которой Вы говорите. У меня был знакомый, у которого высшая литературная похвала звучала так: "Увлекательно и по-хорошему непонятно". Простите за неуклюжие умозаключения, но что-то в них есть, что-то неопределенное, я надеюсь.

Что касается Л.М., то я с Вами не совсем согласен, мне не кажется, что он бездарный человек, у него есть дарование, во всяком случае было, которое я очень ценю: он был чрезвычайно забавный и нетривиальный говорун. До бумаги доносить все это он не научился, да и не стремился к этому, но в устных отношениях он был, поверьте, очень интересный, своеобразный и обаятельный человек. Просто у него в душе поселилась невероятная достоевщина, и он, что называется, перемудрил, во всяком случае - в отношениях со мной. Должен сказать, что его мало кто любил в эмигрантской интеллигентской среде, но нам с Леной он очень нравился при всем его неясно откуда взявшемся жлобстве. Я бы мог много рассказать о нем, в том числе и симпатичного, но в письме это трудно. Когда мы окончательно поссорились, и Лена сказала: "Хорошо, что ты Борю наконец раскусил", - я ответил: "Я его не раскусил, я в нем разочаровался, это разные вещи". Я, честно говоря, до сих пор жалею, что так вышло.