Письма к провинциалу

Какой переворот, отцы мои! Кому же не ясно, какие излишества породит он? Ведь в конце концов очевидно, что он приведет к положению, когда станут убивать за самые ничтожные вещи, если сочтут их делом своей чести. Я скажу даже, что станут убивать за яблокоХ Вы стали бы жаловаться на меня, отцы мои, и говорить, что я делаю коварные выводы из вашего учения, если бы я не опирался на авторитет веского Лессия, заявившего (№ 68): «Не разрешается убивать для того, чтобы сохранить вещь малоценную, например, за один дукат или за яблоко

, aut pro pomo, разве только если бы было позорно потерять ее. Ибо тогда можно отнять ее и даже убить, если убийство необходимо для того, чтобы возвратить ее, et si opus est occidere: потому что здесь речь вдет уже не о защите имущества, но о защите чести». Это ясно, отцы мои. И чтобы заключить ваше учение правилом, охватывающим все остальные, выслушайте следующее правило вашего о. Эро, который заимствовал его из Лессия: «Право самозащиты распространяется на все, необходимое для нашей защиты от любого оскорбления».

Сколько странных следствий заключается в этом бесчеловечном основании. Насколько все обязаны бороться с ним, а более всего общественные деятели. И не только общественное благо обязывает к этому, но и их личный интерес, потому что ваши казуисты, цитированные в моих письмах, распространяют свои позволения убивать и на них. Таким образом, бунтовщики, опасаясь наказания за свои покушения, никогда не кажущиеся им несправедливыми, легко убедят себя в том, что их угнетают насильственно, и одновременно будут веровать в «право самозащиты, распространяющееся на все, необходимое им

для ограждения себя от всякого оскорбления». Им не нужно более побеждать упреки совести, которые останавливают большинство преступлений при самом зарождении, они займут свои мысли только тем, как бы преодолеть внешние препятствия.

Я не буду более говорить здесь об этом, равно как и о других убийствах, которые вы разрешили и которые еще омерзительнее и опаснее для государства, чем все предыдущие, и о которых Лессий так откровенно трактует в Сомнениях

четвертом и десятом[245], как и многие другие ваши авторы. Следовало бы желать, чтобы эти ужасные правила никогда не выходили из ада, чтобы дьявол, первый виновник их, никогда не нашел людей, настолько послушных его повелениям, чтобы распространять их среди христиан.

Из всего сказанного мной до сих пор легко рассудить, насколько распущенность ваших мнений противоречит строгости гражданских законов, даже принятых у язычников. Что же будет, если сравнить их с церковными законами, которые должны быть несравненно более святы, ибо одна церковь знает и имеет истинную святость? Эта непорочная супруга Сына Божия, охотно проливающая кровь свою за других в подражание своему супругу, но не проливающая крови других за себя, питает, стало быть, совершенно особое отвращение к убийству, сообразно с откровениями, сообщенными ей Богом. Она смотрит на человека не* только как на человека, но и как на образ Бога, которому она поклоняется. К каждому она питает святое уважение, делающее достойными уважения всех людей, ибо они искуплены бесконечно высокою ценою, чтобы сделаться храмами Бога живого. И поэтому она считает смерть человека, которого убивают без повеления Божия, не только человекоубийством, но и святотатством, лишающим ее одного из ее членов; ибо принадлежит ли он к верным, или нет, она всегда смотрит на него или как на одного из своих детей, или как на способного присоединиться к их числу.

Вот, отцы мои, те священные основания, которые со времени пришествия Господа в человеческом облике сделали положение последних столь достойным уважения для церкви, что она всегда наказывала человекоубийство, как одйо из величайших преступлений, какие только можно совершить против Бога. Я приведу вам несколько примеров не в качестве призыва к соблюдению всех этих строгостей (церковь, я знаю, может различно располагать подобной внешней дисциплиной), но как констатацию неизменного церковного мнения по данному вопросу, ведь наказания, налагаемые церковью, могут быть различны в разные времена, но отвращение, которое она питает к убийству, никогда не может измениться с изменением времен.

Очень долго церковь только на смертном одре примирялась с виновными в намеренном убийстве, напоминающем те, которые вы разрешаете. Знаменитый собор в Анкире[246] подверг указанных людей покаянию на всю жизнь, и церковь считала, что она достаточно снисходительна к ним, если ограничивает подобный срок очень большим числом лет.