Письма о русской поэзии

Заплети этот ливень, как волны, холодных локтейИ, как лилии, атласных и властных бессильем ладоней!Отбивай, ликованье! На волю! Лови их,- ведь в бешеной этой лапте– Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в КалидонеГде, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей,Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей,Целовались заливистым лаем погониИ ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.– О, на волю! На волю – как те!

(I, 196)

Стихотворение входило в цикл «Разрыв» и сочетало на равных любовную и музыкальную тему. Гораздо в большей мере, чем прощание с героиней-возлюбленной «Сестры моей жизни», этот цикл – воспоминание об отказе от профессиональной композиторской стези, разрыв с Музой музыки. Пастернак предпочел поэзию, о чем и рассказал в «Охранной грамоте».

Аталанта действительно, то есть по мифу, принимала участие в Калидонской охоте на дикого вепря. Жестокая аркадская охотница претендентам на ее руку предлагала состязание в беге и убивала копьем всех, кого обгоняла. Актеон ни в охоте на калидонского вепря не участвовал, ни руки Аталанты не добивался.

Поэтические импровизации Пастернака – свойственные ему наложения нескольких смысловых планов, где, как в фотографии, один отпечаток просвечивает сквозь другой. Одна из музыкальных вариаций на охотничью тему дана в его прозе о самозабвенном органисте:

«В толпе легко могли затереть или помять подголоски его ликующей инвенции, которые прыгали промеж расходящихся и кидались им на грудь, как резвящиеся лягавые, в полном исступлении от радости, что их так много при одном хозяине, потому что органист имел обыкновение спускать всю свору бесчисленных своих регистров к концу службы. Постепенно церковь опустела. Но органист продолжал играть» («История одной контроктавы»).

В стихотворении сквозь сцену греческой охоты просвечивает другая мифология – литературный вымысел, созданный Александром Дюма в «Королеве Марго». И уже с быстротой молнии мчится в лес лань, на которую засмотрелся Ла Моль, уже рванулся из зубов молосских догов дикий кабан и ударом клыка распорол сапог короля, уже Генрих Наваррский спасает своего царственного брата – и все тонет в звуках рогов и треске деревьев. Королевские лилии, атлас, властные и бессильные руки – это, конечно, Маргарита, а мчащийся за ланью Актей – любимая борзая Карла. Все стремятся вырваться на волю – как те, в греческом мифе, и не могут. Их жизнь – страницы книг, они запрятаны в переплеты и только и остается еще и еще раз заплетать «этот ливень, как волны, холодных локтей».

К блаженной силе книг и памяти детского чтения романов, дирижирующих в стихии стихотворства, Пастернак обращается в цикле «Я их мог позабыть»:

О детство! Ковш душевной глуби!О всех лесов абориген,Корнями вросший в самолюбье,

Мой вдохновитель, мой регент!Что слез по стеклам усыхало!Что сохло ос и чайных роз!Как часто угасавший хаосБагровым папортником рос!Что вдавленных сухих костяшек,Помешанных клавиатур,Бродячих, черных и грустящих,Готовят месть за клевету!

(I, 199)

Поэтическая импровизация на «охотничью тему» Дюма, родственная музыкальной, была задана одной из «пяти повестей» сборника «Темы и варьяции» – стихотворением «Маргарита». Пастернаковская поэтическая Маргарита – это одновременно Гретхен, королева Марго и жемчужная Диана-Луна.

В поэзии как в современной рекламе шампуня – три в одном флаконе. Но кто знает, не оттого ли так головокружителен стихотворный эликсир, что этим смесительно-бедокурящим средством, в корень, головы поэтов еще в детстве вымыл французский парикмахер Франсуа?

Довольно кукситься, когда есть лекарство от скуки.

«ЗА УЗОРОМ ДВОЙНЫХ КОРОЛЕЙ…»

Светлане Завадовской

Ясен путь, да страшен жребий…

Иннокентий Анненский. «Офорт»

Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта –Всем понятен мой призыв…А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стенку головой!

Саша Черный. «Потомки»