Письма о русской поэзии

Хочу тебя прославить,Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером,Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца в тяжелых доспехах,Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом меди и серебром стали,Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя по бокам,

Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий, то теряющийся вдали,Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый в отсветах,Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни, мелькающее поблескиванье твоих колес,А сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих за тобою

И в зной и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда в упорном беге.Ты образ современности – символ движения и силы – пульс континента;Приди послужить музе и уложись в стихи таким, каким я тебя вижу,Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего снега,Днем – предваряемый звоном сигнального колокола,

Ночью – молчаливым миганием твоих фонарей.

Горластый красавец!

Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей, оглашая их твоим бесшабашным шумом…[28]

Как и у поэзии, у железной дороги – воздушные пути: «Бегущий к паровозу небосвод / Содержит все, что сказано и скажут» (I, 351)[29]. В новелле Ганса-Христиана Андерсена «Чудо-конь», написанной после поездки по первой в Германии железной дороге из Магдебурга в Дрезден в 1840 году, этот полет в космическом пределе выражен так: «…Как будто стоишь где-то вне земли и видишь, как она вертится на своей оси»[30]. Железнодорожные станции с расходящимися в разные стороны лучами стальных путей похожи на земные звезды. В «Охранной грамоте» (1930) Пастернака нарисован железнодорожный проспект творчества Маяковского: «Вдали белугой ревели локомотивы. В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия – одно недоразуменье, временно не разъясненное» (IV, 219). Очевидно, что поэзия Маяковского – сплошное разуменье, с толком разъясненное вечностью. Локомотивы движутся в горловом краю его голоса, а лирический простор Маяковского прошит ревом и неистовством железнодорожных путей. В них один дух, одна безусловная бесконечность[31].

Конечно, не железной дорогой на человеческий способ передвижения были надеты колеса, но именно ею, рельсово, был рожден подлинный ритм (поговаривали даже, что только благодаря Стефенсону человечество научилось ходить). Однако, галлюциногенный ритм поезда – не метроном для ритмических прогонов стиха. В «Козлиной песне» (1928) Вагинова: «А в самом последнем вагоне ехал философ с пушистыми усами и думал:

“Мир задан, а не дан; реальность задана, а не дана”.

Чиво, чиво, поворачивались колеса.

Чиво, чиво…

Вот и вокзал»[32].

Это отнюдь не образец звукоподражательной ритмической организации, как принято считать[33]. Ритмика стиха – не отражение или повторение ритма идущего поезда и даже не частичное использование его для своих нужд, а напрасные догонялки жадной мысли с вечной думой колес. Ритм поезда – не основа, а скорее безосновность ритмического рисунка стиха. Поезд своим ходом не только вытаптывает, вытанцовывает лики и ритмы провозглашаемых текстов, но и постоянно сбрасывает отмершую кожу конечных определений. Ритмический звук состава не монотонен. Он изрезан, изрыт ритмами более мелкими и частными, ритмами второго порядка, которые в свою очередь дробятся волнами третьего порядка, те – четвертого и т. д. И как бы далеко они ни пошли, наше ухо не слышит последней расчлененности, уже далее нерасчленимой и убегающей. Это движение – как симфония морского прибоя или мастерская часовщика с ее нескончаемым разнотиканьем.