Письма о русском экзистенциализме

Дело в том, что для Бердяева (выступающего как интерпретатор Достоевского) одержимость ложными идеями – многообразные «пути зла», прослеживаемые Достоевским в его романах, не являются просто недолжным – чистым злом, грехом: «Зло – также и путь человека»[280]. Подобно Шестову как автору книги «Достоевский и Нитше» (1902 г.), Бердяев экспериментирует с оправданием зла. Путь зла – путь гностический: зло «дает знание», «дает обогащающий опыт»

[281]. Потому хотя зло и надо побеждать, но побеждать изнутри («продвинутый» Бердяев пишет для продвинутых) – не бежать от зла, не отсекать грех, но, приняв его, победить некоей глубинной практикой. Бердяев намекает (разумеется, вчувствуя собственные умозрения в Достоевского) на возможность душевной алхимии – «претворения» зла «в благородный металл, в высшее божественное бытие», чтó означало бы «спасение зла»[282]. Он словно бы жалеет дьявола и злых, хочет как бы насильно, вопреки их собственной воле, спасти от «внешней тьмы». – Бердяев верил (и опять – таки свою веру то ли вчувствовал в Достоевского, то ли получал от него), что и в кромешном аду, в «огненном вихре» страстей вечный лик человека сохраняется, не гибнет. И в конце пути нисхождения во ад, в самой глубине воронки огненного Мальстрема субъект греха – одержимый, соблазненный – увидит божественный свет. Бездна «Мальстрема» у Бердяева – она же есть «нижняя бездна» метафизики Мережковского, устроенной на манер листа Мёбиуса: нисхождение в этом пространстве лишь кажется противоположным восхождению, – путь зла, пройденный до конца, приводит к Богу, равно как и путь святости. Напомню, что, в воззрении Мережковского, преступлением Раскольникова является отнюдь не убийство, но раскаяние: пойди он до конца в своем замысле, выдержи он бремя «страшной свободы» и мук совести, он явил бы собой новый религиозный тип, осуществил прорыв в новую эпоху Духа. Так философствовал Мережковский в самом начале ХХ века. Манихейский характер постницшевской религии Мережковского и Бердяева очевиден. Но, честно сказать, мне на ум не приходит ни один герой Достоевского, ни единый романный эпизод, когда зло было бы побеждено добром «алхимически». И Зосима с Алёшей, и Раскольников противостояли злу по – старинке – на пути покаяния, церковно. А вот шедших до конца «путями зла» – Ивана, Ставрогина, Кириллова – пускай у последнего и есть, по мнению Бердяева, «черты безблагодатной святости»[283]

 – Достоевский обрекает на гибель. Только Бердяев, а отнюдь не Достоевский, в своих фантазиях «спасает» Ставрогина – своего злого двойника, «красавца, сильного, обаятельного, гениального творца»[284]: «После трагической гибели будет новое рождение, будет воскресение»[285]. Но это будет уже «после «Бесов»», «в новом откровении», «на мессианском пиру»

[286]. Пока же только в мире Серебряного века

«…путь открыт, наверно, к раюВсем, кто идет путями зла»,

как писал почитатель философа Мережковского Блок.

Дорогой западный коллега! Я не уверена в том, что не шокировала Вас напором бердяевских откровений о Достоевском. Очевидно, что Бердяев многократно потенцировал весьма умеренную формулу Михайловского «жестокий талант». Согласно Бердяеву, «тайновидец духа» Достоевский зрил само «движение духа антихристова»[287] и, будучи посвящен в другие адские тайны – опалён «языками преисподнего огня» (Блок и Бердяев[288]), посвящал в них своих читателей – сводил в преисподнюю собственного бессознательного. При этом Достоевский, по Бердяеву, является христианнейшим писателем, хотя и не церковного, а новейшего толка: ведь предлагаемый им гностический путь прохождения через бездну зла – «пучину греха» – не упраздняет вечного лика человека, чтó в глазах Бердяева – главный признак и критерий христианства. Религия Достоевского, утверждает Бердяев, это религия свободы, но она почти требует идти «путями зла», как бы гарантируя присутствие Бога в «пучине греха». Мне очевидна постницшевская-неоязыческая природа «христианства», усваимого Достоевскому мыслителями Серебряного века, И, честно сказать, мне надоело об этом писать – это доказанный как дважды два четыре факт. Но куда двигаться дальше исследователям Достоевского? Ведь и Бахтин по сути остался на уровне понимания писателя Серебряным веком. Этот вопрос особенно актуален в связи с близящимся юбилеем Достоевского (1821 – 2021). Увы, я не занимаюсь Достоевским (нельзя объять необъятного!). Потому я лишь осторожно выскажу свои соображения о просчетах герменевтики ХХ века, направленной на творчество Достоевского.