Письма ребёнку

Вот Слава и решил пойти на учение. И пошел. Вместе со всеми вошел в кабинет и забрался под последний стол. Устроился поудобнее. Как американский безработный, газетку себе под голову положил, хотел заснуть. А мы его ногами как бы нечаянно пихаем.

Учитель Сергей Федорович ну просто погром объявил:

— Качалов к доске, Жаров к доске и Рубцов тоже.

— Рубцова нет.

— Как нет? Я его в коридоре видел. Он в футбол играл спичечным коробком.

— Это вам показалось. Не мог играть Рубцов. Он уже два дня как в больнице лежит.

Тут староста Юра Киселев встает и заявляет:

— И ничего не в больнице. Он под столом у Муравьева лежит.

Нашему старосте Юре Киселеву трудно жилось на свете. С одной стороны, он был наш парень — жил во дворе, в колдунчики играл, в шпионов и на шпагах сражался. А с другой, был комсомольским лидером с уклоном в старосту класса. И дворовые устои у него все время боролись с комсомольско-старостинскими.

По дворовым законам он должен был про Рубцова помалкивать. Нельзя товарища выдавать, а по пионерским надо было о Рубцове-разгильдяе всю правду сказать. Потому что он позорит коллектив, советскую школу и пионерскую организацию. Вот и не выдержал Юра Киселев, встал и сказал:

— И ничего он не в больнице. Он под столом у Муравьева лежит.

Рубцова, конечно, из-под стола извлекли и в кабинет директора направили. Там с него Петр Сергеевич умело стружку снимал примерно час.

Продолжение следует.

Э. УспенскийЯлта. Квартира Бориса Коморницкого

Письмо седьмое. Пластилиновая бомба

Потом его на классном собрании прорабатывали. Звеньевые и активисты из стенгазеты. И папа его — полковник из какой-то серьезной гражданской организации — внес свою лепту.

Все делалось по школьным воспитательным законам.

А дальше пошли в ход законы дворовые, а законы дворовые — они более суровые. По этим законам Киселев получился предателем. Он Рубцова учителям предал. И вот…

Однажды к нашему другому активисту Валькову подошли два человека и отколотили. Ни за что, ни про что. Это была ошибка. Эти два человека должны были отколотить Киселева. И это были не наемные лупильщики, а друзья — Штыцкий и Яковлев. Из соседнего двора. Им рассказали, как предательски вел себя Киселев, и они заявили:

— Да таких же давить надо!

Тогда им и намекнули, что именно надо. А сами мы, мол, не можем. Вот они и отлупили по ошибке Валькова. Знали, что он активист, ну и всыпали ему. Им быстро растолковали, что не того они отлупили, не тому всыпали. Тогда они встретили Киселева на улице и спросили:

— Ты Киселев?

— Я Киселев.

Вот они ему и надавали. А ребята из школы шли и спрашивали:

— Кого это там лупят? Не наших ли? Не надо ли заступаться?

Им на это другие ребята отвечали:

— Киселева лупят за Рубцова. Правильно лупят. Так ему!

Но Киселеву меньше досталось, чем Валькову, потому что мимо Марьяна Яковлевна шла. Она вперед как бросится с сумкой, и Штыцкий с Яковлевым сбежали. Почему-то боялся народ Марьяны хуже участкового инспектора. Хоть была она и маленькая и дохленькая.

А мы такой вывод сделали:

Если тебя незнакомые на улице спрашивают: «Ты кто?», не называй фамилию, а говори: «А что?»

И второй вывод:

Когда с трибуны выступаешь с каким-то заявлением, думай над дворовым его продолжением.

В стихах это выглядит так:

Начальство, конечно, главней,Но товарищи, все же нужней.

Сейчас Штыцкий — директор мебельного магазина. Через него Приходов Витя, скоро доктор наук, по блату стулья достал.

Начинаю очередной рассказ с очередным выводом. Это рассказ о пластилиновых бомбах. Не знаю как у вас, а у нас всегда была мода на какое-то хулиганство. Сначала была мода кидать перья с оперением. Потом на рогатки. Потом на катание карандашей. Кладешь карандаш на пол и катаешь его ногой. Карандаш трещит, а откуда треск — ни за что не догадаешься. Вот учитель диктует что-нибудь из Тургенева. Там у него столько всяких грамматических сложностей, будто он не романы, а диктанты сочинял.

«В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленною дворней. Сыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж; она выезжала редко и уединенно доживала последние годы своей скупой и скучающей старости. День ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и вечер ее был чернее ночи».