Письма русского путешественника

Я убежден, что ностальгия — вовсе не тоска по родине. а тоска по прошлому, которое всегда кажется нам лучше сегодняшнего. Так приговоренному к смертной казни каждая прошедшая минута кажется лучше наступившей, а дряхлому деду мерещится, что в дни его молодости и морозы были крепче, и люди смелее. Эмигранта роднит с ними обоими невозможность возвратиться. Такое же сводящее с ума ограничение, как для заключенного — вечно запертая дверь его камеры. Но вот ее отперли, и первый же взгляд на грязную улицу, дощатые заборы, унылых прохожих напрочь развеивает многолетнюю мечту о свободе. (Мне приходилось встречать в лагере людей, бежавших из СССР и вернувшихся назад в погоне за прошлым. По их рассказам, тотчас же при пересечении границы приходило сознание совершенной непоправимой ошибки. Чем дальше, тем меньше узнавали они то, что грезилось им в эмиграции, а прибыв в лагерь, уже ностальгировали по оставленному Парижу, Лондону, Риму…)

Странно, не правда ли? Еще какой-нибудь год назад нас раздражала неспособность западных людей понять всю пропасть между нашей жизнью и здешней. Все эти умники, для которых нет разницы, а есть только оттенки. И вот мы уже сами не лучше. Только что мы сердились на безразличие, апатию, эгоизм, узость интересов, стремление к покою и благополучию любой ценой, неумение ценить доставшиеся им по наследству свободы, но — стоило нам обжиться, пустить корни — и мы становимся ровно такими же.

Метаморфоза эта наступает чрезвычайно легко. Я, например, всю жизнь не имел собственной крыши над головой и собственного ключа от собственной двери, чтобы наконец можно было запирать ее изнутри самому. Но, как только я все это приобрел, как только щелкнул мой собственный ключ в моем замке, я тут же почувствовал полное безразличие ко всему остальному миру. Я уселся в кресло, включил телевизор, и мне вообще не захотелось больше двигаться. Пусть я вот так буду сидеть и сидеть, а они мне что-нибудь показывать. Я ощутил физическую потребность все забыть, отгородиться. Телефон зазвонит не подойду. В дверь постучат — не открою. Ну их всех к черту с их проблемами. Ну и, конечно же, всякое наступление, посягательство внешнего мира на эту мою твердыню воспринимается мною как важное событие. «Вот сволочи, — говорю я себе, получая с утренней почтой очередные счета, опять на электричество цены повысили». А встретившись с приятелем из далекого прошлого, мы после третьего стакана, конечно, пускаемся в воспоминания о былом, которое предстает нам теперь в романтическом ореоле. Из нашего нынешнего благополучия оно и действительно кажется невероятным.

Ну, а после четвертого стакана мы начнем спорить, защищая каждый ту страну, где он теперь живет. Во-первых, потому что мы русские, а русским как же без споров? Во-вторых, потому что эмигрант на этой последней стадии своего превращения становится невероятным патриотом своей новой отчизны, куда большим, чем коренные жители. В-третьих же, потому, что традиционные представления о характере различных народов, навеянные литературой, оказались совсем неверными. И только поживши несколько лет среди этих народов, можно в полной мере оценить нелепость сказок об их национальных характерах.

Удивительно, сколько глупостей наговорили друг про друга и сами про себя соседние народы. Русским ли теперь в этом разбираться?! Труднее всех в этом споре за четвертым стаканом приходится мне, поскольку я побывал практически везде, за исключением Португалии и Люксембурга, ну, пожалуй, еще Мальты, Андорры и Монако. В особенности же чувствую я себя обязанным защищать две страны: Швейцарию, где я впервые увидел Запад и где до сих пор живет моя семья, и Англию, где я сам живу уже более трех лет.