Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году

По тем же «пещаным горам» муравьями в обратном направлении к Берлину скатывался русский авангард в 1813 г., а потом в 1945 г. солдаты 1-го Белорусского фронта в боях за Кюстринский плацдарм. Паром ходит тут и сейчас. Так что место с точки зрения переправы, можно сказать, намоленное. Еще в июле 1758 г. на военном совете РИА было постановлено занять не только «чрез реку Одеру мосты», но и «где берега к переходу способны»[202], каковых на заболоченном Одере совсем немного. И тем не менее утром 23 августа решительно никаких русских разъездов (éclaireurs) тут нет[203]

. Единственные, кто встречает Фридриха на восточном берегу, — это его приятно удивленные подданные.

Опять рука с задней парты устной истории: Можно дальше? — Да, пожалуйста. Подданные окружают своего доброго короля, и рождается еще один сюжет Фридерицианы. «Дети мои, — говорит король, — я не мог прийти раньше, чтобы не приключилось этого несчастья. Но потерпите, уж мы им зададим». Появляется женщина, спрашивает, как там служит ее муж, унтер-офицер Биндар (Мюллер, Шмидт). «Ну как же, знаю старину Франца (Армина, Вольфганга) — здоров себе, здоров, матушка». Благодарныя слезы орошают пески одерския, зане отец отечества оное спасе. Сцену заволакивают клубы пыли, поднятой армией. Король исчезает, чтобы появиться впоследствии на чувствительных гравюрах и литографиях.

Спасибо, садитесь. Возвращаемся обратно к событийной канве. После переправы прусские гусары перерезают коммуникацию между главной армией и дивизией Румянцева на севере. Посланный от Фермора курьер уже не смог к нему пробиться. Действие перемещается на время на дополнительную сцену, и начинается мутная история с графом Петром Александровичем. С одной стороны, он уже тогда слывет не только знающим, но и решительным генералом. С другой — Екатерина II в самом зените славы фельдмаршала не сдержалась от замечания, что Румянцев слышал-де цорндорфскую канонаду, но предпочел не вмешиваться, хотя его появление в тылу пруссаков могло бы решить дело в пользу русских[204].

Позднее Румянцев строил свою защиту на утверждении, что узнал о происходящем с главной армией лишь в самый день баталии[205]

. В реальности о переправе Фридриха ему стало известно от разведчиков полковника Хомутова, которые были отрезаны пруссаками от основных сил и вынуждены скакать к дивизии Румянцева. До самого Петра Александровича рапорт об этом дошел якобы только в полночь 14 (25) августа, то есть накануне битвы. Тогда как к главной армии, отстоящей ровно на том же расстоянии от места переправы пруссаков, те же известия поступили на два дня раньше. Вопрос не для школьников: с какой скоростью должен скакать русский разъезд, чтобы преодолеть 30 км за два дня? Так или иначе, посоветовавшись с состоявшим при нем генерал-квартирмейстером Штофельном[206], Румянцев решил оставаться в своей главной квартире в местечке Хоэнкрениг (Hohenkränig) на правобережье Одера, в 50 км от Цорндорфа, и удерживать занимаемый пост в Шведте[207].

Со второй половины дня 14 (25) августа сюда стали поступать известия с места Цорндорфской баталии от бежавших иностранных волонтеров и русских. Они убеждали в полном разгроме главной армии. Возникает ощущение, что Петр Александрыч, выжидая, чем кончится дело у Фермора, держал мост через Одер скорее для себя. В случае чего у него оставалось пространство для маневров — либо соединиться со шведами на севере, либо идти на восток к тыловому корпусу Резанова[208]

.

Примыкающая к этим событиям переписка между Фермором и Румянцевым подчеркнуто корректна. «Его рейсграфское сиятельство» ни единым словом Румянцева не обвинил. С другой стороны, непростые отношения между ними не были тайной[209]. При последующем разбирательстве Румянцев опасался «предосуждений» от «командующего генерала»[210], и не зря. Пусть и не из первых рук, появились прямые свидетельства об экивоках Румянцева. Бригадир Михаил Стоянов в показаниях осени 1758 г. передавал слова казацкого полковника Дячкина из отряда Румянцева: «Мы де слышали, как у вас (в главной армии. — Д. С.

) не только ис пушек, но из мелкого ружья стрельбу, и мы де просились у Румянцева, только он нас не пустил». И даже якобы приказал следовать «еще далее от армии»[211].

Личный проповедник Фермора Христиан Теге, по его словам, был арестован и заключен в Петропавловскую крепость весной 1759 г. после того, как Фермор «жаловался в Петербурге на одного знатного русского генерала, что он не подал ему условленной помощи». После чего-де «знатный генерал», мать которого имела влияние при дворе, обвинил Фермора, а заодно и Теге в измене[212]. Предположение вполне достоверное. И вряд ли случайно, что с началом следующей кампании Фермор, тогда еще главнокомандующий, оставил этого «знатного русского генерала» прозябать в тылу[213].