Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году

Однако история цорндорфских пленных и на этом еще не кончается. Полковник Гордт, с которым мы уже имели дело — командующий «вольным» полком, прикрывавшим переправу пруссаков через Одер, — осенью следующего 1759 г. завязает с лошадью в болоте и попадает в русский плен. Его перевозят в Петербург, куда накануне прибывает отпущенный Фридрихом из плена Захар Чернышев. Когда Гордта привозят в дом канцлера М. И. Воронцова, присутствующий тут же И. И. Шувалов спросил суровым тоном: «Почему король Пруссии так плохо обращается с нашими пленными, в отличие от других воюющих держав, и приказал колесовать одного из наших пленных?» Выясняется, что Чернышев первым делом рассказал при дворе о позорном колесовании в Кюстрине. И что Елизавета Петровна, разгневанная, но верная своему обету отказаться от смертных казней[444], решила пожизненно заключить Гордта в Петропавловскую крепость. Это, в свою очередь, послужило причиной разрыва картеля обмена пленных 1759 г., а часть их, в том числе плененный при Цорндорфе генерал Фабиан фон Тизенгаузен, заключены в цитадель Шпандау. Лишь со смертью императрицы Елизаветы, когда Гордта освобождают и среди прочих пленных пруссаков он становится любимцем Петра III, размен худо-бедно завершается[445]

.

Что касается судьбы прусских пленных в России, их судьбы сложились по-разному. Отнюдь не обязательно их ожидала Сибирь, как представлял дело Фридрих. Большинство из пленных 1758 г. — преимущественно рядовые и унтеры — попали в крепости Кенигсберг и Пиллау[446]. Несмотря на то что в Петербурге и остзейских провинциях пленных предписывалось не оставлять, фактически они там присутствовали. В Ревель, к примеру, прибыла в 1759 г. морем партия пленных пруссаков из 18 офицеров и солдат, которые квартировали по домам местных бюргеров[447]

. Вероятно, и поэтому один из остзейцев пишет домой, что выбрал «кузине Лоттхен» «среди пленных прусских офицеров для нее одного господина, который красавец, хорош собой и учтив» (№ 97). Из высших офицеров большинство оказывались в Петербурге; тогда как согласившихся перейти на русскую службу пленных и дезертиров распределяли по гарнизонным и полевым полкам во внутренних губерниях России, а некоторая часть заявляла о желании поселиться в России и «рукоделием и ремеслом <…> питатьcя». Правда, условием этого было принятие «вечного подданства» России, с чем многие предпочитали не спешить[448]. Некоторые пруссаки, как водится, женились «на русских женках» и «восприяли веру греческого исповедания». Причем меняли после этого не только имя, но и фамилию: из Георга Кригера и Давида Рихтера, к примеру, получились Михаил и Федор Андреевы[449]

.

Coro finale. После битвы

Но вернемся в последний раз на Цорндорфские позиции. Ситуация, когда поле боя осталось нейтральной территорией, стало прологом последней части драмы. Фермор предложил пруссакам трехдневное перемирие, чтобы похоронить мертвых и подобрать раненых. Переписка на этот счет между российским главнокомандующим и генералом фон Дона была немедленно и вполне цинично использована пруссаками в пропагандистской кампании для того, чтобы доказать факт удержания ими поля битвы: поскольку-де король Прусский владеет полем битвы, похороны погибших и перевязка раненых с обеих сторон надлежат ему[450]

. Между тем, будучи религиозным человеком, Фермор действовал, безусловно, из лучших побуждений. Помимо заботы о тяжело раненном Броуне (его вместе с еще несколькими ранеными офицерами пруссаки все же пропустили)[451], Фермора наверняка просили об этом шаге и другие офицеры, которые не могли подобраться к своим еще живым раненым (№ 78). Для них огромной психологической травмой стало то, что мертвые на поле битвы «осталися так», неотпетыми и непогребенными (№ 78). Оставление 1500 раненых на месте баталии присутствовало, между прочим, и среди обвинений, предъявленных Фермору при разбирательстве из Петербурга[452].

26 августа на истерзанные цорндорфские поля наконец полились дожди, а на следующую ночь выдался туман. Пруссаки, до того старавшиеся поддерживать коммуникацию с Кюстрином, отходят — вроде как потому, что негде поить лошадей. Ну да, ну да. Фермор понимает все с полуслова: король молча приглашает его уйти. Постреляв немного для острастки, под прикрытием тумана «в рассуждение великого урону, слабости людей и за неимением хлеба»[453] в ночь на 27 августа 1758 г., русские оставляют место баталии пруссакам и в виду неприятельской армии спокойно отходят к своему вагенбургу.