Я прощаюсь с Вами. Послезавтра с Протто Андретти и четой Аспиасу, наваррцами, которые уже несколько лет отдыхают в наших местах, я отправлюсь на коротенькую двухдневную экскурсию к устью Кареса. Обернусь очень быстро. Это маленькое развлечение поможет мне скрасить ожидание Вашего письма, с каждым днем все более желанного.
Искренне Ваш
Э.С.
Дорогая!
Пишу Вам в Нисериас, на берегу Кареса, на смотровой площадке над рекой. Кажется, что ты прямо под открытым небом сошел к самому сердцу Земли, – таково величие окружающих меня колоссальных форм, Горный хребет здесь обрывается, и можно разглядеть новые ступенчатые отроги, очертания самых дальних из которых размыты завесой тумана. Иззубренная Пенья-Мельера царит во главе этого ансамбля орографического хаоса, где короткими зимними днями солнце появляется всего на несколько (три, как сказали нам здесь) часов. Проезжаешь перевал Пуэнте-Нанса, на идиллический пейзаж которого накладывают отпечаток суровости мрачные гребни Пиков Европы, и попадаешь в этот подавляющий своим величием каньон, где склоны и утесы, при всей своей отвесности, покрыты беспорядочной и разнообразной растительностью: бук, дуб, каштан, ольха, ясень, орешник… Бог мой, какая ботаническая мешанина! А внизу, на самом дне ущелья, река. Однако, сдается мне, что Карес утратил свою прозрачность, ту удивительную голубизну, что выделяла его из всех рек старой Европы. Неужели и это, друг мой, результат загрязнения?
Нежно вспоминающий Вас в горах
Э.С.
Дорогая Росио!
Мне кажется похвальным твое предложение перейти на «ты» и доводы, приводимые тобой: «Мы же зрелые люди, а не старички». Именно. Так оно и есть. И теперь, когда мы на пороге полной откровенности, признаюсь, что твои первые «ты» пробудили во мне невыразимое ощущение, одновременно молодящее и эротическое. А «твоя Росио», которым заканчиваешь ты письмо, говорит об интимности, о близости, в высшей степени обнадеживающей меня.
С самых первых писем я чувствовал искушение подсказать тебе то, что теперь предлагаешь ты, однако так и не осмелился. Я всегда был робок и нерешителен, особенно с женщинами, В герои я не гожусь, В свои 65 лет так и не научился первым проходить в дверь. Видно, я родился с каким-то комплексом подчиненности, от которого не сумел избавиться. Мне думается, это происходит в Кастилии со всеми, кто, как я, родом из деревни. Переезд в столицу, усилия, затрачиваемые, чтобы тебя признали, – такое с самого начала ставит в зависимое и, я бы даже сказал, подневольное положение.
Для меня перейти на «ты» – это словно бы приглашение снять галстук и беседовать с тобой в пижаме (не усматривай здесь никакой задней мысли), отбросив всякие церемонии. Как только в наших отношениях пропадает этот сковывающий момент, автоматически исчезают робость и недоверие. Ведь робкий человек недоверчив по сути своей. Он не верит в себя, мнителен в отношении своей внешности, подозрителен ко всему окружающему. Тебе никогда не случалось чувствовать, что ты мешаешь? Никогда не было ощущения, что ты некстати, когда случалось наткнуться на кого-то, вторгнуться в компанию или войти в контору? Малодушие делает нас мнительными, лишает непосредственности и, как следствие, снижает возможности нашей ассимиляции. Мы вполне отдаем себе в этом отчет, однако охвачены неодолимым страхом, с которым невозможно справиться. Ах, если б можно было его победить! Тогда б мы избавились от робости. А так мы оказываемся в положении людей, которых не замечают, что в свою очередь приводит нас в состояние напряжения, чреватое взрывом. Агрессивность робких людей, беспричинная и нелепая, вошла в пословицу. Упаси нас Боже от агрессивной робости!
Но я расфилософствовался, друг мой, тогда как следует благодарить тебя за данное мне новое свидетельство доверия. После прочтения твоего письма я считаю тебя более своей или, точнее говоря, впервые чувствую некоторые права на тебя. Нет сомнений, общение на «ты» сближает, и сейчас, покрывая своими каракулями эти листки, я испытываю блаженное ощущение, будто шагаю подле тебя по парку Марии-Луисы, там, в Севилье, беззаботно болтая о том о сем. Когда же это осуществится наяву?