Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

627

Н. ИВАНОВУ

Октябрь, до 6 [19], 1912, Капри.

Г[осподину] Ник. Иванову.

Я получил Ваши две вещицы, прочитал их и отправил Евгению Александровичу Ляцкому, на его суд.

Вы позволите говорить откровенно?

Мне оба очерка Ваши показались неудачными: первый слишком напоминает Горбунова, а во втором, хотя и есть нечто оригинальное, но он только рассказан, а не написан. Вам нужно дать себе свободу — может быть, эти октябристы, губернаторы и вообще обычные фигуры сего дня уже надоели и опротивели Вам, а у Вас есть что-то другое, более свое, более глубоко и живо волнующее Вас?

Коснитесь этих тем и тогда, я уверен, Вы легко найдете свои для них формы, свой язык. Говорю это вполне убежденно: я очень внимательно читаю Ваши вещи и знаю, что Вы способны писать лучше, глубже, острей, чем пишете.

Не торопитесь, подумайте, Вам и необходимо и пора уже попробовать себя на темах более серьезных и более свободно.

Желаю Вам успеха и веры в него.

Р. S. Житель, которого с кашей сожрали, — это очень хорошая тема.

А вот не улыбнется ли Вам положение инородцев на Руси? Состряпать бы эдакую дружескую беседу еврея, татарина, финна, армянина и т. д. Сидят где-нибудь, куда заботливо посажены, и состязаются друг с другом, исчисляя, кто сколько обид понес на своем веку. А русский слушает и молчит. Долго молчал, все выслушал, молвил некое слово — да завязнет оно в памяти на все годы, пока длится эта наша безурядица и бестолочь.

Я не подсказываю Вам, разумеется, а просто обращаю Ваше внимание на то, что, может быть, вдохновит Вас.

628

П. Ю. ТОДОРОВУ

10 [23] октября 1912, Капри.

Уважаемый Тодоров,

ввиду событий, развернувшихся на Балканах, было бы очень полезно поместить статью Кристева в русской прессе возможно скорее, — она может повысить внимание русского общества к судьбе Болгарии.

Исходя из этого соображения, я дал рукопись Кристева напечатать на машине, а теперь посылаю автору, дабы он прокорректировал ее, — таким образом мы сэкономим время: работа написана столь небрежно и по внешности и по языку, что одной корректуры было бы недостаточно.

Я позволил себе устранить замеченные мною неудобные слова; как, например: «кульминирующий», «пластика в ситуациях», «револьтировались», «ревеляция», «визионерный стиль», «актизивный», «эвокация», «модерный», «фасцинировал» и т. д., — надеюсь, что автор не будет обижен этим.

Весьма прошу его обратить внимание на неясности, встреченные мною на стр. 21-й, 25-й, а также 36-й, где Кристев говорит: «к сожалению, у Влайкова все более брала верх его склонность к просветительной деятельности» — это сожаление непонятно для русского читателя и может показаться ему неуместным.

Не следует ли — в начале статьи — кратко упомянуть о том, что борьба против греков за свободу церкви и школы не однажды принимала бурный характер: волговатское — 1836 г., браиловское — 46 г. и виддинское — 50 г. восстания.

Нельзя ли перевести на русский язык хотя одно стихотворение Ботева и вставить в статью? Кажется, именно у него есть превосходное обращение к матери — я смутно помню, но смысл, приблизительно, таков:

Не плачь, не кляни меня, мама,За то, что я стал гайдуком,

Кляни, мама, черную язвуНа белом теле болгарском,Кляни, мама, злого турчина.

Все цитаты и титулы книг следовало бы перевести на русский язык.

На странице 16-й о Страшимирове сказано: «он в достаточном отдалении от этой жизни — свободно созерцает и воспроизводит ее», а на стр. 17 — «Страшимиров сам вращается среди изображаемых им событий, что, несомненно, суживает кругозор писателя».

Это не только противоречиво, но и очень спорно: едва ли можно доказать, что активное участие в жизни народа суживает кругозор писателя. Вся первая статья Кристева утверждает как раз противоположное: «Важный душевный» переворот Константинова стал возможен лишь после того, как писатель «вышел из общественного безразличия».

На стр. 24 писатели «видели цель своей жизни не в литературе, а в общественной деятельности» — можно ли так резко отъединить литературную деятельность [от общественной?] Ведь деятельность поэта тоже протекает в недрах общества, его запросами вызвана, ему служит.

И разве только «художественная отделка» дает «созданию искусства право на существование»? С этой точки зрения автор лишает права на существование «Войну и мир», «Хроники» Шекспира, романы Достоевского и целый ряд величайших произведений искусства, по форме очень несовершенных.

По словам самого же автора, многие из литературных произведений болгарских писателей, «несовершенные по форме», не только существуют, но и определенно влияют на молодое общество Болгарии. Стремление литературы оторваться от жизни и действительности привело — как это, вероятно, знает проф[ессор] Кристев — русских модернистов к полному банкротству, заставив их ныне проповедовать «возвращение к жизни».