Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983

Я рад, что работа над моим сборником поддерживает Вашу бодрость; меня самого такие дела не избавляют от уныния. За долгую жизнь сделано так удивительно мало, и всё это какие-то побочные продукты, сочинения по случаю, заметки на полях. Удивительно мало открыто из невидимой части льдины. Наверно, в этом я сам виноват. Елена Феликсовна когда-то смеялась надо мной, что я всё стремлюсь к «адэкватной форме», а покойный Гриб имел обыкновение говорить, что мы создаём себе условия для работы, пока за этим занятием не пройдёт вся жизнь. Хорошо, что какие-то отклики в чьих-то душах всё же возникают, несмотря на магнитные бури нашего времени, создающие то, что моряки называют «девиацией компаса».

Мне нужно оправдаться перед Вами. Некоторые Ваши упрёки справедливы – я действительно не послал Вам статей о Гегеле и ещё кое-чего из того, что Вы упоминаете в своём письме, но это не от лености. Вы спрашиваете, так ли это трудно? Да, не совсем и легко. Ведь рукописи, даже копирующие то, что было уже в печати, суть всё-таки рукописи. Удобно ли их посылать – не знаю. Кажется, я посылал Вам отредактированный текст моей статьи «К пятидесятилетию со дня смерти Маркса», но Вы говорите, что не получали её. Кстати, я послал Вам по Вашей просьбе два тома «Эстетики» Гегеля, послал заказной бандеролью. А Вы получили их? Судя по Вашему молчанию – нет. Из всего этого видно, что наш век менее приспособлен к таким коммуникациям, чем времена дилижансов. Вот почему я и не берусь посылать Вам мои рукописи. Это не по правилам. Пошлю вот ещё раз немецкий текст последней статьи о Марксе, напечатанный у нас в Москве, хотя, кажется, один раз я Вам его уже посылал.

Вы спрашиваете меня, что я имел в виду, говоря о влиянии моих взглядов на «шекспироведение». Отвечу на это, что в моих статьях против вульгарной социологии, как иллюстрация, приводилась трактовка Шекспира, в которой я видел художника, чьё творчество было отражением трагедии «старой весёлой Англии» с её мелким, независимым крестьянским землевладением, «йоменри». Эту народную в своих истоках позицию Шекспира мы выдвигали как нечто противоположное тем общественным силам елизаветинской поры, которые представляли слияние старого феодального зла с новым – капиталистическим. Такой взгляд решительно отличался от точки зрения всех тогдашних авторов, которые писали о Шекспире, делая его выразителем интересов «капитализирующегося дворянства» и «новой знати». Специально о Шекспире я ничего не писал, хотя выступал не раз с докладами, в том числе, помнится, в Театре революции, когда там собирались ставить «Ромео и Джульетту» в постановке покойного режиссёра Попова. Мой взгляд был довольно точно изложен В. Кеменовым в журнале «Литературный критик» и даже, если память мне не изменяет, в «Правде»¹⁸⁴

. С тех пор общая трактовка Шекспира, как и Сервантеса и других сложных фигур истории литературы, стала другой. У меня эту перспективу заимствовал также наш специалист по Шекспиру Аникст, который признаётся в этом, делая надпись на книге, но, разумеется, не публично. Да, поворот в эту сторону был общий, хотя существо дела, к сожалению, мало изменилось. Приняли больше внешнюю сторону.

Что касается Лукача, то его анализ переписки Маркса и Энгельса с Лассалем – прекрасная работа. Но, если память мне не изменяет, небольшой оттенок различия в подходе у нас был. Из моего отношения к Шекспиру не вытекает, что его позиция есть защита старины, патриархальных ценностей. Я думаю, скорее, что все великие художники прошлого представляют определённый тип единства старого и нового, имеющий столь же определённую связь с крестьянской народностью и самой глубокой ветвью гуманизма эпохи Возрождения (такой, например, как у Монтеня и Шекспира, кстати, и у Рабле). Другой тип представлен именно рыцарями первоначального накопления, союзом феодального рабства с беспощадной, оправданной римским правом, буржуазной частной собственностью. Этот взгляд я, конечно, вывел из различия между двумя типами прогресса, двумя типами единства добра и зла в истории, двумя лагерями классовой борьбы у Ленина.

Модный у нас теперь Пинский, которому всё это досталось не из первоисточника, а через посредство В. Гриба, изложил фактически оттенок мысли Лукача, превратив его в совершенную односторонность. В его изображении Шекспир не представитель гуманистической культуры, имеющий свою высокую, хотя и трагическую версию будущего, а человек, оплакивающий упадок феодально-патриархальных средневековых отношений. Это клонит, конечно, к модной теперь идеализации средневековья и ложному сдвигу во всей системе исторической ориентации.