Письмо в Лабиринт (СИ)

– Пиротехника какая-нибудь, – сказал я, слушая гудки. – Фейерверк. Одной ракеты хватит. Ну, две.

– Петардами не обойдемся? – спросил Морган, подумав.

– Нет. Однозначно. Ракету.

– Сигнальную можно?

– Можно и сигнальную. Она шумит при запуске?

– Громко свистит и хлопает.

– Да. Годится.

– Тогда всё просто, – сказал Морган. – Кому ты звонишь?

– Как кому?..

По лицу Капитана прошла скептическая гримаса. Он проворчал:

– Как по мне, так я вообще на этот раз не уверен, что он захочет с нами пойти.

– А мы-то сами точно в этом уверены, Кэп? – я поднял на него глаза, слушая гудки. Что-то в самом деле долго трубку не берут. – Всё опять изменится. Сам знаешь.

Морган невозмутимо пожал квадратными плечами, открыл холодильник и принялся без спешки загружать вещмешок. Застрявший танк выбрался из болота и не собирался останавливаться. Вопрос мой был, конечно, глупым, но без вопроса тоже нельзя, или я как-то не так понимаю свои обязанности. Тут из телефона мне в ухо ударил оглушительный музыкальный вой, гром и скрежет, и я отвлекся.

– Баламут?

– Алоха, бро! – провыла трубка инопланетным голосом. – Так, а почему тебя здесь до сих пор нет? Значит, так, всё! Берешь белку, едешь на стрелку! Всё!

– Рыжий, – сказал я (я не был уверен, что меня узнали). – У меня нетелефонный разговор.

– Так а я о чём? Приезжай, дорогой! О чём речь! Посидим, перетрем! Потом оторвемся! Девочки есть! Мальчики тоже!

Морган отчетливо хмыкнул.

– Герман Богданович, – сказал я, держа трубку несколько на отлете. – Товарищ Григоренко. Выйдите из сумрака. Родина зовет. Родине нужны герои.

Трубка замолкает на целую секунду.

– Подожди-ка, – говорит мой собеседник совсем другим голосом.

Я жду. Морган затягивает ремни вещмешка.

– Печкин, это ты? Ты серьезно? – спрашивает трубка, в которой вой и грохот сильно поотдалились. – Мы идем? Прямо сейчас? Ты меня не накалываешь?

– Примите решение, Герман Богданович, – я улыбаюсь. – А то ваша пятница так и будет заканчиваться в четверг.

– Где?

– Под мостом на Ленинском шоссе, на развязке возле парка Луначарского. Через полчаса.

3.

Морган никогда не мог мне внятно ответить, почему всему разнообразию автомобилей мира он в быту предпочитает советский УАЗ. Он начинал что-то гундеть о привычке, о первой любви, которая не проходит, об экономичности и – самый удивительный аргумент – о надежности.

Но я подозревал, что все дело, без дураков, заключается в удовольствии изо дня в день возиться с машиной. Следовало отдать Кэпу должное: странный допотопный агрегат работал в его руках безупречно. Это поневоле вызывало некоторое уважение. По крайней мере, мне еще ни разу не пришлось мерзнуть на дороге в ожидании починки. Морган вообще никогда не заставлял себя ждать.

В отличие от Рыжего!

– Час прошел, – бесстрастно сказал Морган.

Я не ответил. Он и сам знал, что без Рыжего я никуда не поеду. Уазик сытенько пофыркивал в тени моста на Ленинском шоссе.

– Если придется потратить вечер на то, чтобы вытащить его из какой-нибудь помойки, вот он у меня потом попрыгает, – проговорил Морган. – Особенно если мы из-за этого опоздаем на встречу.

– Не опоздаем, – возразил я. – Тогда ты поедешь за ним, а я пойду на встречу. Там не очень сложно, справлюсь и один.

– Не в этой жизни, – сказал он.

– Почему?

Морган, щурясь, кивнул в зеркало заднего вида и полез из машины.

Гладкий черный порше подчаливал к нам сзади бесшумно и вкрадчиво, выехав как будто прямиком из вирусной рекламы нелегального казино. Я выскочил и остановился рядом с уазиком. Правая задняя дверца порша распахнулась, и сначала пространство под мостом заполнил тонкий голос, повторяющий под музыку немного в нос: «Где бы я ни был, ты знаешь, что все – танцуют локтями, все – танцуют локтями, все – танцуют локтями». Толстый голос подхватил тонкий, и тут на топкую обочину вывалились две ноги в отсвечивающих перламутровой бензиновой радугой шузах, а за ними появилась вся долговязая фигура человека, которого мы привыкли называть Рыжим.

Но сейчас он рыжим не был.

– Мать твою ети, – как-то механически сказал Морган.

Его можно было понять. Герман Богданович Григоренко, он же Баламут, выглядел сейчас живописнее, чем самец кетцалкоатля в брачный сезон.

Волосы радикального синего цвета, завязанные на макушке в подобие прически Шивы. Пиджак, сшитый, по-моему, из пурпурного крокодила, инкрустированного разноцветными стразами. В правом ухе... это что, тоннель? Нет: это просто каффа, имитирующая тоннель. В каффе переливается что-то, подозрительно напоминающее крупный розовый бриллиант.

– Ола! – завопил Баламут и распростер руки. По сумеречным сводам моста метнулись разноцветные блики. – Йоу, ватники! – он нырнул обратно в недра машины и появился с пестрым пластиковым пакетом на локте. – Айм реди! – объявил он и несколько покачнулся. – Ту зе рэббит хол!

Из левой передней дверцы порша выбралась фрёкен. Фрёкен была одета, как показалось мне с первого взгляда, только в блестки.

– Эта дама любезно согласилась пойти с нами, – пояснил Баламут, покачиваясь, и захихикал. – Она мужественная женщина, ее зовут эээ... простите, вас, кажется, зовут эээ...