Питомник. Книга 1

Наконец они выкатились из комнаты, прихватив с собой осовевшего вялого Олега. Ксюша решила не ложиться, пока они совсем не уедут, придвинула кресло-качалку к Машиной кроватке. За окном был ясный теплый рассвет, щебетали птицы. Страшно хотелось спать. Сквозь сон она услышала урчание мотора, какой-то новый мужской голос, хлопанье дверей, сухой неприятный шорох гравия на дорожке под окном, русалочий смех, опять урчание мотора. Наконец стало совсем тихо, остался только радостный птичий щебет. Ксюша подумала, что надо встать, спуститься вниз, умыться, зубы почистить, потом раздеться и лечь в постель. Но не было сил открыть глаза. Сон сковал ее намертво, как застывшая смола. Она чувствовала себя пчелой, впаянной в кусок янтаря. Вокруг нее зашевелилось нечто жуткое, не живое, но и не совсем мертвое.

Гигантская пластмассовая кукла с желтыми волосами раскрывала рот, хлопала глазами, громко, отчетливо повторяла: «Оттянись, уколись». Фотограф Киса, отлитый из упругого голубого желе, похожий на гигантскую мармеладину, колыхался в беззвучном смехе. Еще одна кукла, золотисто-розовая, с черными грубыми прорезями суставных перемычек, сгибала и разгибала твердые тонкие конечности, кланялась, приседала, словно кто-то дергал невидимые нити. Но всех заслонил огромный, бесформенный Олег, грубо сшитый из белой фланели черными нитками, с пуговичными глазами. Руки, рыхло набитые ватой, хлопали, как куриные крылья, тянулись к Ксюше. Она почувствовала странное покалывание, как будто в тряпочной руке, которая прикасалась к ней, забыли швейную булавку. Ну да, конечно, булавка. Что же еще может так царапать кожу?

Тряпочный вялый Олег шевелил намалеванным ярко-красным ртом, бормоча что-то, и Ксюша расслышала:

– Ну, где там вена у тебя, мать твою?

Она продралась наконец сквозь липкую толщу сна, вскочила, опрокинув кресло-качалку. Утреннее солнце обожгло глаза, вместе с пустым соломенным стуком прозвучал еще один звук, тяжелый, мягкий. Она увидела на полу голого Олега, белого, рыхлого, в длинных цветастых трусах. В руке он держал шприц, наполненный какой-то мутной дрянью. На кончике иглы дрожала маленькая плотная капля.

– Совсем взбесился! – шепотом выкрикнула Ксюша и, выхватив у него шприц, зашвырнула в другой конец комнаты. Пластиковая трубочка медленно покатилась по полу и скрылась под диваном.

Олег ответил хриплым матерным залпом, скалясь, ворча, подполз к дивану и принялся шарить под ним рукой.

Ксюша молча наблюдала за ним, обхватив плечи и пытаясь унять крупную дрожь. Наконец он отыскал шприц, вытер иглу о трусы, попытался встать с пола, но не сумел, так и остался сидеть у дивана.

– Слышь, Ксюха, ну кольнись, один разок попробуй, – произнес он вялым, вполне мирным голосом и громко рыгнул, – мы с тобой сразу поймем друг друга, ну чисто по-человечески, кольнись, а? Ты такая вся из себя серьезная, правильная, – он скорчил обиженную морду, комично опустив вниз уголки рта, – прям ва-ще, деловая. Давай, без базара, кольнись, старуха, оттянись, в натуре!

Он давно разучился говорить естественным голосом, нормальным языком. Он все время ломался, корчил рожи, выкручивал самого себя, как мокрое белье.

– Олег, ложись спать, ты ничего не соображаешь, тебе плохо.

– Да мне отлично! – он помотал головой и зажмурился. – Мне все в кайф! Слышь, ты колоться будешь или нет? Не хочешь? Ну ладно, – он протяжно вздохнул, – тогда я сам.

Руки у него сильно тряслись, он не мог попасть в вену, потерял терпение и завопил:

– Ну, чего смотришь, дура! Помоги! – Дальше опять матерный залп. Он матерился залпами, как будто выпускал кишечные газы через рот.

– Ты можешь не орать? Ребенка разбудишь.

Он уже воткнул в себя иглу, закрыл глаза, медленно вдавливая поршень шприца, забормотал:

– Какого ребенка? Где ребенок? У меня нет никакого ребенка…

– Что ты несешь? – покачала головой Ксюша. – У нас с тобой дочь. Ее зовут Маша. Ей три месяца.

Он выдернул иглу, поднес руку ко рту, слизнул кровь, несколько минут сидел, зажмурившись, прислушиваясь к себе, наконец открыл глаза, взглянул на Ксюшу снизу вверх и, оскалившись, медленно произнес:

– Ну ладно, хорош врать. Я все знаю.

Он не мог знать. Кроме самой Ксюши и врача в роддоме, никто не мог знать.

* * *

Послушай, ну ты кому голову морочишь? Я же врач, я пятнадцать лет принимаю роды. У тебя доношенная беременность, зрелый плод. Сорок недель. Сорок, а не тридцать шесть. Зачем тебе понадобилось выдумывать такую ерунду? При недоношенности бывают всякие патологии, масса проблем, восьмимесячный ребенок нуждается в особом уходе и медицинском наблюдении. Зачем тебе это?