Плач к небесам

А посреди всего этого ужасного великолепия был он — мужчина в женском платье. «Нет, нет, не мужчина, ты забываешься». Он улыбнулся. Теперь, по прошествии времени, Доменико казался ему возвышенно невинным и необычайно сильным.

И Тонио почувствовал, как пересыхает у него в горле.

Он знал, что должен сделать это. Должен принять это так, как есть. Он прошел урок горы, а внутри сложенных лепестков этого нового ужаса лежало семя большей силы. О, как бы он хотел снова взобраться на гору! Как бы хотел понять, почему в первый раз это помогло ему, так изменило его.

Не раздумывая, он встал и закрыл крышку клавесина.

Потом, найдя в спальне Гвидо перо, написал учителю послание на первой странице партитуры:

«Я не могу играть женские роли и не смогу никогда, и если ты не перепишешь эту партию для меня, я вообще не буду выступать».

Когда пришел Гвидо, они бы, конечно, поспорили об этом, если бы только Тонио мог говорить. Впрочем, он прекрасно понимал, что все дискуссии ни к чему не приведут. Он знал все доводы учителя. Кастраты повсюду играют женские роли. Значит, он считает, что сможет выжить в этом мире, выступая лишь в образах мужчин? Понимает ли, чем жертвует? Неужели он думает, что всегда будет иметь возможность выбора?

Так что Тонио просто поднял глаза и тихо сказал:

— Гвидо, я не буду это делать.

И Гвидо вышел из комнаты. Он пошел просить у маэстро Кавалла разрешения переписать, полностью переделать последний акт.

* * *

Его не было, кажется, целый час.

И все это время Тонио чувствовал в горле необычную тяжесть и сухость. Ему казалось, что он вообще не может петь. Смутные воспоминания о горе и о ночи, проведенной на ней, не приносили успокоения, и его терзал страх. Он боялся, что, если смирится со своей нынешней жизнью, это полностью уничтожит его. Быть простым и жалким существом — таким, каким только и может быть кастрат, — означает для него смерть. Он всегда будет раздвоен. Боль будет присутствовать всегда. Боль и наслаждение будут смешиваться и так или иначе влиять на него, формировать его, но никогда одна не вытеснит другое, и наоборот. Умиротворения никогда не наступит.

* * *

Он не был готов к тому, что Гвидо вернется в таком удрученном состоянии. Маэстро уселся за письменный стол и долго молчал. Потом с трудом проговорил:

— Он дал хорошую роль Бенедетто, своему ученику. Говорит, что ты можешь спеть арию, которую я написал для Паоло. Там, в конце.

Тонио хотел сказать, что ему жаль и что он понимает, как огорчил Гвидо.

— Это твоя музыка, Гвидо, — пробормотал он, — и все ее услышат...

— Но я хотел, чтобы они услышали, как ты это поешь! Ты мой ученик, и я хотел, чтобы они услышали тебя!

11

Пасхальное пастиччо имело успех. Тонио помогал переделывать либретто, приложил руку к подготовке костюмов и на каждой репетиции трудился за сценой, пока с ног не валился от усталости.

Театр был полон. Гвидо впервые исполнял свое произведение на подмостках, и Тонио купил ему по этому случаю новый парик и модный парчовый камзол цвета бургундского вина.

Гвидо переписал ту песню для него. Теперь это была ария кантабиле, полная утонченной нежности, идеально подходившая для возросшего мастерства Тонио.

И когда Тонио выступил к рампе, ему страстно хотелось, чтобы прежнее чувство незащищенности превратилось в приятное возбуждение, осознание плывущей вокруг красоты, волнующего ожидания в лицах людей и очевидной и надежной силы его собственного голоса.

Перед тем как начать петь, он медленно успокоил дыхание. Чувствуя особую печаль арии, он пел ее как мог проникновенно и был совершенно уверен, что растрогает публику до слез.

Но когда он увидел, что ему это удалось, что люди, сидящие перед ним, и в самом деле плачут, он был так поражен, что едва не забыл о том, что должен уйти со сцены.

Светловолосая девушка, как он и ожидал, тоже была среди зрителей. Он видел, что она как завороженная во все глаза глядит на него. Триумф ошеломил его, особенно трудным для Тонио оказалось вынести чрезмерное внимание к своей персоне.

Но на самом деле это был вечер Гвидо, его премьера, первое представление его оперы перед изощренной неаполитанской публикой, и когда Тонио увидел, как учитель отвешивает поклоны, то забыл обо всем остальном.

* * *

Позже, в доме графини Ламберти, он снова увидел светловолосую девушку.

Собралось очень много народу. Пост кончился, и людям хотелось танцевать и пить вино. Поскольку представление в консерватории оказалось столь блестящим, были приглашены все музыканты. Бродя по комнатам с бокалом в руке, Тонио неожиданно наткнулся на свою незнакомку. Она вошла в зал под руку с очень старым темноволосым господином и, встретившись с Тонио глазами, кивнула ему. А потом направилась в сторону танцующих.