Плач к небесам

Уже в свой первый день в консерватории, распаковывая дорожный сундук, заполняя красно-золотой комод немногочисленными любимыми костюмами и расставляя на полках книги (и понимая, что родня действительно прислала все, что ему принадлежало), Тонио знал, что превращение, произошедшее с ним на Везувии, должно будет еще выдержать настоящую проверку.

Это была одна из причин, по которой он отказался покинуть свою маленькую комнатку, хотя маэстро Кавалла не замедлил предложить ему на выбор любые свободные апартаменты на первом этаже. Но он хотел остаться здесь, чтобы видеть из окна Везувий. Лежать по ночам в постели и смотреть на огонь, извергаемый горой в освещенное луной небо. Для Тонио было важно всегда помнить об открытии, сделанном на горе: каково это — быть абсолютно одиноким.

Потому что когда будущее начало выявлять перед ним истинный смысл его новой жизни, ему нужно было не отступать от принятых решений. Он знал, что еще будут моменты нестерпимой боли. И не мог избавиться от предчувствия, что, каким бы решительным ни казался он сейчас сам себе и какой бы ужасной ни была боль последнего месяца, худшее еще впереди.

И он не ошибся.

* * *

Боль не замедлила появиться, хотя пока уколы ее были секундными.

Он испытал их среди послеполуденной теплыни, когда начал доставать из сундуков расшитые бархатные камзолы. Их он надевал когда-то в Венеции на званые вечера и балы. А потом взял в руки отороченную мехом накидку и вспомнил, что закутывался в нее в продуваемом сквозняком партере театра, откуда напряженно всматривался в лицо Каффарелли.

И снова испытал боль, когда вечером того же дня, на ужине, занял место за столом среди остальных кастратов, не обращая внимание на потрясение, написанное на их враждебных лицах.

Но он выдержал это с почти ангельским выражением на лице. Кивнул своим товарищам, улыбнулся обезоруживающе тем, кто смеялся над ним. Погладил по голове Паоло, того мальчика, что ехал с ним из Флоренции и часто подходил к нему в последующие дни.

С тем же видимым спокойствием он отдал капельмейстеру свой кошелек. Но когда тот велел ему отдать шпагу и кинжал, вежливо улыбнулся и покачал головой так, словно не понимает по-итальянски. Пистолеты? Конечно, он их отдаст. Но шпагу?

— Нет, — снова улыбнулся он. — Не могу.

— Ты не студент университета, — резко возразил маэстро. — И не можешь предаваться попойкам в местных тавернах, как тебе вздумается. Напомню тебе также, что Лоренцо, тот ученик, которого ты ранил, все еще не встает с постели. Я не хочу новых ссор и увечий. Будь добр, отдай и шпагу, и кинжал.

Еще раз вежливо улыбнувшись, Тонио ответил, что сожалеет о случившемся, но Лоренцо проник в его комнату, и он был вынужден защищаться. Поэтому он не может добровольно отдать шпагу. И более легкий и удобный кинжал тоже.

И никто не смог бы понять его изумление, когда маэстро Кавалла уступил ему.

Но лишь оказавшись в уединении своей комнатки в мансарде, он стал смеяться над этим. Он ожидал, что самовнушение: «Веди себя так, будто ты мужчина» — станет его броней против унижения, но не предвидел, что это будет действовать на других. Он лишь теперь начат осознавать, что вынесенное им с Везувия было стилем поведения. Не важно, что он чувствует. Он станет вести себя так словно с ним ничего не случилось, и все будет хорошо.

Конечно, он глубоко сожалел о том, что ранил Лоренцо. Не потому, что мальчик того не заслуживал, а потому, что это могло навлечь неприятности в будущем.

Тонио все еще размышлял об этом, когда час спустя после наступления темноты услышал в коридоре голоса старших среди кастратов, мальчиков, обязанных следить за порядком в спальне. Это были те самые студенты, что вместе с Лоренцо явились тогда в комнату Тонио, чтобы поиздеваться над ним.

Теперь он был готов к их появлению. Пригласил их войти и, предложив бутылку великолепного вина, захваченного из приморской гостиницы, извинился за отсутствие чашек или бокалов. Он сказал, что скоро это исправит, и спросил, не выпьют ли они с ним. Жестом предложил им присесть на край его кровати, а для себя отодвинул стул от письменного стола. Снова предложил вина. А потом еще раз, видя, что вино им понравилось.

Разумеется, они не могли устоять.

И все это было предложено им с такой спокойной уверенностью, что они даже не знали, должны ли были отказываться или нет.

Тонио впервые разглядел их как следует. А пока разглядывал, начал говорить. Чтобы молчание не давило на них тяжким грузом, негромким голосом он сказан несколько слов о погоде в Неаполе и о некоторых его достопримечательностях.

При этом он вовсе не пытался произвести впечатление разговорчивого человека, ибо на самом деле вовсе не был таковым.

Он хотел примериться к ним, хотел определить, хранит ли кто-нибудь из них верность Лоренцо, который все еще не вставал с постели, потому что рана его была инфицирована.