Они по-прежнему безропотно голосуют за предложенные им недостойные кандидатуры, любезно заигрывают с откровенными подонками, подают руку стукачу, доносчику, провокатору. Пьют, блядуют, воруют по мелочам, лгут не стесняясь и при этом откровенно осуждают существующий образ жизни.
Но больше всего Егора поразили сокурсники, работающие, как и он, за рубежом. Бодрые и веселые обжоры, пьяницы и бабники, они вели себя как подлинные хозяева жизни. Многие из них были только что с позором выдворены из крупных капиталистических стран и некоторое время, в ожидании нового назначения, наслаждались свободой: гуляли по кабакам и по бабам. Этакие лихие, бодрые жеребята, отмеченные печатью безнаказанности и вседозволенности, они небрежно обходили на виражах унылую толпу или очередь в модный театр или кабак. Их мандаты, книжицы и пропуска открывали им любые двери, и они откровенно презирали окружающее их серое бесправное быдло. Ни малейшая тень сомнений не омрачала их плотоядного жизнелюбия, и ни малейшего проблеска совести или сострадания не вызывало в их задубелых душах затравленное состояние их сограждан.
Порой в застольной беседе Егор пытался рассказать им некоторые свои истории. Приятели весело хохотали. Этот глупый смех раздражал Егора.
— Над кем смеетесь? Над собой смеетесь. Плакать надо, — ворчал он.
Из своего дневника он выкроил что-то вроде рукописи: рассортировал, подобрал материал. Получилась небольшая книга. Он долго с ней возился и возлагал на нее большие надежды. У него был один знакомый писатель, которому он более или менее доверял, и Егор дал ему рукопись для прочтения. Писатель снисходительно похвалил записки и пытался анализировать их профессионально.
— Но это же совсем непечатно! — завершил он свой обзор.
— Разумеется, — согласился Егор.
— А байки ваши сами по себе недурны. Фантазия у вас отменная. Уже приближаетесь к Салтыкову-Щедрину. Про город Глупов читали?
Егор читал Салтыкова-Щедрина только в детстве, «Историю одного города» вообще не читал.
— Но в моей рукописи нет никаких фантазий, — возмутился Егор. — Все, что там написано, случилось на самом деле, все это правда.
— Разумеется, — благодушно согласился писатель. — Все мы пишем только правду, только один писатель видит мир черным, другой — деревянным, а третий — железобетонным.
— Никакой я не писатель, — настаивал Егор. — Мне важно одно: чтобы вы мне поверили.
— А я разве сомневаюсь? — удивился писатель. — Я и говорю, что ваша правда мне весьма импонирует…
— Да это не моя правда! — накалялся Егор. — Я тут совсем ни при чем, это документальная запись. Я сделал не больше, чем любая стенографистка.
— Не согласен, — возразил писатель. — Материал подобран весьма сознательно и умело.
Он наотрез отказывался понимать Егора и не мог взять в толк, почему тот нервничает и заводится. Ведь он, писатель, кажется, похвалил рукопись.
— Рукопись ни при чем, и автор ни при чем, — тупо сопротивлялся Егор.
— Но написали ее вы?
— Ну я.
— Что и требовалось доказать. Потому что я бы, например, написал совсем иначе, а Иванов, Петров, Сидоров — каждый по-своему.
Писатель снова ушел в бесконечные рассуждения о тонкостях творческого процесса, его целях и задачах. Этот писатель был такой же самодовольный и сытый, как Егоровы друзья и жена. Апломб этих людей был отвратителен Егору.
— Нет, — довольно грубо оборвал Егор поток откровений, — меня ваша кухня ни капли не интересует, я не собираюсь быть писателем.
— Тогда чего же вы от меня хотите? — искренне удивился тот. — Я вам пытаюсь дать совет, помочь довести рукопись до кондиции, чтобы ее мог прочесть любой…
— Это не художественное произведение, и любому это читать необязательно, — мрачно отрезал Егор.
— Но пишете — вы, пишете на бумаге, ручкой. Вы не рисуете картин, не читаете лекций. Вы приносите мне на рецензию рукопись, и я разбираю ее с профессиональной точки зрения. Я даже хвалю, но вы явно чем-то недовольны. По-вашему, я ее недостаточно хвалю? Но по-моему, всегда полезнее получить ценный совет профессионала, чем необязательные похвалы и любезности дилетанта.
И тут Егор взорвался окончательно. Он понял, что разговаривает с этим человеком на разных языках, что они никогда не поймут друг друга.
— Вы бесконечно зашифрованный человек, вы — чучело человека! — в гневе прошипел Егор. — Вас не проймешь ничем. Вы ничему не поверили в этой рукописи, ни разу не возмутились, не ужаснулись, не заплакали от сочувствия. Все, всегда и везде вы знаете лучше всех. Ужасы жизни, горе, стыд, совесть, человеческие страдания — хаваете без разбора и перерабатываете на колбасу. Вы — глубоко развращенный человек, вы развращены своим творчеством, и ни одно человеческое слово до вас не доходит. Вы мутант!