Плач по красной суке

— Мы, немцы, всегда больше всего в жизни ценили порядок, мечтали насадить его в мире любой ценой, пусть даже путем оружия. Мы идеалисты, мы не можем жить в грязи и всегда будем мечтать об идеальном обществе. Почти вся идеалистическая философия тоже создана нами. Даже ваши Маркс и Энгельс были немцами, и они тоже заведут вас в тупик. Нельзя было брать их на вооружение, они идеалисты-утописты и мечтатели, как все наши философы. Мы поверили Гитлеру и пошли за ним только потому, что ему удалось навести в нашей стране порядок. У нас тут до фюрера бог знает что творилось: развал, инфляция, голод и разврат. Гитлер национализировал тяжелую промышленность, закрыл публичные дома, дисциплинировал молодежь. Мы не знали, что он сумасшедший. Мы ничего не знали про наши лагеря, как вы ничего не знаете про ваши. Я сама разговаривала с одним вашим пленным, он прошел по всем вашим лагерям; там не лучше, чем в наших, даже хуже, потому что мы уничтожали в основном другие нации, а вы уничтожаете своих, причем самых лучших, умных, талантливых. За свои преступления мы получили свое возмездие, нас судили, прокляли всем миром, а вы даже до этого не дошли. Ваши преступники безнаказанно хозяйничают в вашей стране, и вам еще долго предстоит страдать от них. И никакие союзники уже не освободят вас.

Как часто потом я вспоминала вещие слова моей старухи. Все в моей стране оказалось даже хуже, чем она предсказывала. До сих пор не судились и не были наказаны наши преступники, которые развратили, унизили и уничтожили всю нацию. До сих пор они могут в любое время ворваться к вам в дом и взять вас под локотки только за то, что вы мыслите и знаете правду о них. До сих пор беспощадно уничтожается в нации все лучшее, живое и талантливое. И этому нет конца.

Тогда же на озере я дала себе зарок не покидать мою старуху до тех пор, пока не вернется домой ее младший сын.

Незаметно прошел еще год, наполненный большим трудом и маленькими радостями. Я уже свободно печатала на машинке, и даже весьма грамотно. Между делом я научилась шить, вязать, готовить, научилась слушать и понимать серьезную музыку, рисовать и даже немного играть на рояле.

Но главное — научилась работать, работать не напрягаясь, легко, свободно и спокойно, так, как в нашей стране уже, наверное, полностью разучились. Здесь работают лихорадочно и бестолково — в панике, авралами — и потому очень устают, надрываются, но чаще вовсе не работают, а валяют дурака, тянут резину и ничего не умеют делать профессионально.

Старуха между тем уже неплохо говорила по-русски, очень гордилась этим и радовалась, что теперь может в подлинниках читать великую русскую литературу. Как ни странно, она особо почитала Достоевского.

И все-таки существовал некий предел в нашей близости, некая дистанция, которую мы никогда не нарушали. Тогда еще я не могла понять, что дистанция эта исходит от нее, от ее осторожной, логической мудрости. Если бы она захотела и позволила, я бы могла ее полюбить, но ей не нужна была моя любовь. Она была мудра, трезва, чиста и горда. Она делала для меня все возможное. Ей нужна была преданная деятельная дружба, человеческая поддержка и немного благодарности. Сейчас я понимаю, что именно это и называется любовью. Но тогда я была ребенком, русским ребенком. Мне не хватало тепла, нежности и ласки. И, узнав, что моя настоящая мать жива, я сильно затосковала по материнской любви.

Грета, моя Гретхен!.. В немецких сказках, которые мы с тобой читали по вечерам, часто встречался сюжет похищения людей всякими феями, троллями и прочими волшебными персонажами. Многие годы человек томится в неволе, служа своему поработителю, чтобы потом вернуться в мир людей одаренным чудесными талантами и добродетелями. Нечто подобное случилось и со мной. Моя строгая фея Гретхен! Помню твое вечно озабоченное, сосредоточенное лицо, сурово поджатые губы, строгий, поверх очков, взгляд, тщательно уложенные плойками седые волосы. Мне казалось, что ты носишь парик, такая аккуратная у тебя была головка. Горе состарило тебя, и только редкая очаровательная улыбка выдавала твой истинный возраст. Так ребенок улыбается сквозь слезы: нежно и застенчиво, недоверчиво и беспомощно, — эта улыбка выдавала не только твой возраст, но еще твою прекрасную женскую душу… Плакать ты не умела.

— Чтобы полюбить человека, — говорила ты, — надо вложить в него очень много труда, забот и страданий. Только тогда человек может стать тебе близким, дорогим и понятным.

Ты не верила в любовь с первого взгляда. Бурные бестолковые страсти и переживания ты считала досужим вымыслом и брезгливо обходила стороной. При всем том ты была очень доброй женщиной и в случае нужды могла отдать ближнему последнее.

— Ты возвращаешься с войны, и тебе положено иметь трофей, — с горькой иронией сказала ты и подарила мне пишущую машинку, на которой я училась печатать, а также целый ворох всевозможного тряпья, который мы вместе нарыли у тебя на чердаке.