Владимир Сапожников

Плачут глухари

1

До заповедника в первый день не доехали. Когда стемнело и майские жуки, целясь в свет фар, стали ударяться в ветровое стекло, Анатолий Ульянович скомандовал:

— Стоп, Костя! Ночевать будем.

Проселок петлял в березняке, машина распугивала вертлявые лесные тени. На не накатанном еще проселке — свежая елочка следа «Беларуси». Он убегал вперед, пропадал в лужах и снова печатался на твердом.

— Есть ночевать! — с облегчением отозвался Костя. — Вон стожок соломы.

Антонова тоже умотало: выехали рано утром, позади триста километров развеселой весенней дороженьки.

— Тут недалеко, но береженого бог бережет, — сказал Анатолий Ульянович. — Заплутаться, сбиться на боковушку ночью проще простого.

Свернули в чистый березнячок и, поужинав на прошлогодней соломе, пахнущей полынью и мышами, забрались в мешки. И сразу нахлынула такая тишина, что Антонову захотелось замереть и слушать это пугающе таинственное безмолвие. Над головой опрокинулся огромный ковш Большой Медведицы, сугробами белели далекие небесные туманности, и вдруг показалось: именно из этих звездных скоплений раздался крик не крик — какой-то горный звук, торжественно всколыхнувший тишину.

— Что это? — спросил Антонов.

— Гуси летят, — ответил Анатолий Ульянович.

Антонов слышал шелестение множества крыл, но ничего не видел, хотя, как ему показалось, шелест прошел прямо над вершинами сонных березок. И снова — тишина.

«Хорошо, — подумал Антонов. — Какая прелесть эта кочевка под звездами, поездка бог знает куда. Ночь. Лес. Первобытное небо над головой».

Когда Антонов сказал в институте, что едет на охоту — шуткам не было конца: он за всю жизнь не убил и воробья, хотя баловался на стенде по тарелочкам из старинного отцовского «зауэра». Стендовая стрельба давала разрядку: пальба, запах пороха, дух соревнования — это было его хобби, но охоты со стрельбой по зверушкам и птахам он не понимал — Антонов был горожанином до мозга костей.

Соблазнил его на эту поездку Анатолий Ульянович, партнер по шахматам и сосед, — они жили на одной лестничной площадке — соблазнил рассказами о костерчике в тайге, о глухариной песне, про которую говорил: «Вот еще разок послушаю — и помирать можно». Это, по его словам, нечто волшебно-прекрасное, истинное чудо. Куда там Карузо! Что соловей!

Глухариное токование Анатолий Ульянович изображал очень искусно деревянными ложками и голосом, однако уверял, что это всего лишь жалкое подражание, но получалось все равно таинственно, по-таежному загадочно. Рассказывая свои лесные одиссеи, он цитировал Есенина: «На бору со звонами плачут глухари». Есениным он и доконал Антонова.

«А что, поеду, — решил Антонов. — Проживу эти четыре дня, как трава. Буду дышать. Сливаться с природой. Кстати, отдохну все-таки оригинально. Это тебе не альпинистский лагерь, где мелькают все те же лица, слышатся все те же остроты, что в коридорах института».

Неделю назад Антонов защитил кандидатскую — он был физиком-теоретиком, «думальщиком» в области элементарных частиц.

Своему шефу Николаю Спиридоновичу он сказал, что исчезает на четыре дня, чтобы проветриться после диссертационной маеты…

— Вы там не скучаете? — спросил из своего мешка Анатолий Ульянович.

Наверное, ему хотелось поговорить, но он стеснялся помешать, думая, что и здесь Антонов размышляет о неведомых проблемах неведомой для него науки. Эта почтительность видавшего виды Анатолия Ульяновича всегда вызывала у Антонова улыбку. Газеты успели убедить читателей, что ученый, тем более физик-теоретик, — это почти небожитель, который только прикидывается рядовым смертным.

— Нет, не скучаю, — ответил Антонов. — Я гляжу в небо и слушаю, как звезда с звездою говорит.

— Вот и хорошо. Заедем завтра в Ерестную к егерю, захватим его — и на ток. Переночуем в бору, а утром будем слушать глухариные серенады.

— Только уговор остается в силе: я иду лишь за песней. Хочу послушать вашего Карузо и полюбить. Моя охота — только песня, только стон и звон. Мне довольно вот этих звезд, неба, ночных шорохов. А выстрелы?.. Ах, дорогой Анатолий Ульянович! Ну к чему они?

Антонов говорил с той серьезно-иронической интонацией, которая была в обиходе в его кругу.

— Лучше я буду спать, а то вы и меня распропагандируете, — отозвался Анатолий Ульянович, и Антонов догадался, что он улыбается. — Утро вечера мудренее. Глядите, планета какая-то вышла.

Над верхушками берез мигали звезды, среди них золотой монетой загорелась яркая планетка, вероятно, Юпитер. В соломе шуршало, возилось, в березняке позванивало.

Костя уже не шевелился, уснув богатырским сном шофера, просидевшего за баранкой триста километров.

2