Пламя, или Посещение одиннадцатое

– А они оба производят, – с гордостью и готовностью отвечает моему любопытству Маузер. – Но эта Яшина, мне она больше нравится, чем Карловская. Тот всё химичит, опыты проводит, настаивает на траве или на ягоде… под ром, коньяк или под виски. У Яши – да, у Яши – как слеза. Пришёл Яша к этому после разных экспериментов… Теперь такая – только чистая, без всяких примесей… А кровяная колбаса – это уж только дяди Карла. Великий мастер дел колбасных. Был тут у матери с гостинцами… Ну, как она? – спрашивает.

– Да вроде крепкая, – говорю. – И запах не шибает в нос…

– Про колбасу я…

– Тоже на перец-то расщедрился.

– Ну, малость, может быть, переборщил. Но мне по вкусу.

– Под самогонку, так вполне: пламя на пламя.

Вспомнил «Пламя». «Я» осталась. Уж допишу. Правда, о чём, о ком, пока не знаю.

– Пламя на пламя, так давай.

– А за кого?

– За встречу пили?

– Нет.

– За встречу.

Яков Гаузер и Карл Брестер – родные дяди Маузера. Один по матери, другой по отцу. В футбол когда-то в районе за Яланскую МТС «Полярную» играли, и выигрывали часто, хорошо помню, и «в край» даже ездили однажды на какой-то матч, и там «легко» второе место «выхватили». И гетры их отлично помню, только у них такие были – «самовязанные», в бело-красную полоску. Остальные яланские парни – для нас тогда, конечно, мужики – носились по футбольному полю с голыми ногами, без всяких гетр, в длинных трусах и белой майке. Не босиком, конечно, – в каких-то тапках или башмаках. Жили они, Карл и Яков, тут же, в Линьковском краю, от Гаузеров неподалёку, в разных квартирах щитового двухквартирного барака, а как МТС при Хрущёве ликвидировали, работы в селе не стало, перебрались из Ялани в Усть-Кемь, где только что отстроился и начал действовать шпалозавод. Яков и Карл нас с Маузером лет на двадцать старше. Маузер тут уже родился, в Волчьем Бору, возле Ялани, они, Яков и Карл, Поволжье ещё помнили.

– А ты-то как узнал, что я приехал? – спрашиваю.

– От мамы, – говорит Маузер. – А ей сказал Андрюха Есаулов.

Дом Есауловых наискосок от дома Маузеров, «листвяжный», пятистенок. Там и КамАЗ, гружённый гравием, возле ворот сейчас стоит. Андрюхин.

Мать Маузера, тётя Лотта – тётя Эмма, работает уборщицей на почте. И Виктор часто из Исленьска с ней общается по телефону, когда она приходит на работу – «в три часа дня и минута в минуту». Когда тётя Лотта, разговаривая с сыном, кричит в трубку, слышно её в любом конце Ялани. И даже в ельнике поблизости. «Лотта на почте, – люди говорят. – С Витькой её соединили, с сыном».

Со мной приехал повидаться Маузер. И мать проведать заодно. Он её «сильно-сильно» любит. А как иначе? Хоть мать, хоть муттер. Отец его, дядя Карл, человек добродушный и мастеровой, три года назад перестал быть человеком и ушёл из нашей жизни – в иную. Ушёл с концами. Не вернулся. Видел, как Витя плакал над его могилой. Горько. Мелко всем телом трясся и ушами, невмоготу было смотреть. И невозможно было оторваться. А после пили до утра с ним…

Но это в прошлом.

В краевой больнице «орудует» Маузер. Хирург. «Да уж, делов-то, разрезаю-отрезаю-пришиваю», – шутит. Каким он был, таким и остаётся. И не зазнался, нос не задирает. От старых друзей не отказывается, не прячется от них и даже выпить может с ними. Пример – сегодня. Не располнел, не полысел. Борода и усы у него, у «арийца», «монгольские» – не носит. «Усы туда ещё сюда, а борода – три волосины. Только появятся, дня три побудут – и сбриваю. Чтобы народ не смешить». И уши у него такие же, какими были в детстве. Теперь, после Олимпиады, можно сказать: как у Чебурашки. На просвет мармеладно-розовые. Как катафоты. Или поворотники. Похоже. Сейчас налево должен повернуть, левое ухо ярче правого – на солнце дольше, значит, было, или натёр его сильнее полотенцем, сидит, никак не может «повернуть», лишь угрожает. Ни один, наверное, мальчишка в нашей школе раньше мимо Маузера не прошёл и, повернувшись, сзади по уху его не хлопнул. Привык к этому Маузер ещё с яслей и с детского сада, вроде как и внимания не обращал. Да и теперь не обращает. Спокойный и Невозмутимый. Внешне, по крайней мере. Ни с кем в Ялани он не дрался, такого не было, ну, только с Рыжим. Да и дрались-то: Рыжий, обзывая «фашистом», таскал Маузера, как щенка, за уши, а Маузер, обзывая «колодником», Рыжего – за волосы. За что там тоже было потаскать. Как только ладони Маузер о них не протыкал, об эти волосы, такими были они грубыми, «как прол

овока медная»; стакан воды мы ради интереса на них ставили – не проминал, ну, разве чуть. Вот вся и драка. Мирились тут же. И бо́льших не было друзей, чем Маузер и Рыжий, только под ручку не ходили по Ялани. И до сих пор живут, не ссорятся, видеться реже, правда, стали. Тут уж не их вина, а обстоятельств.

В дом тётя Лотта – тётя Эмма с улицы вошла – «утка и гусь кормиль, голодный собака», – тут же на кухню к нам и говорит:

– Петух, шопа, подох. Башка отрубить, пилять, не успель.

– Мама, не ругайся.

– Я не рукайся.

Вижу, и тётя Лотта постарела, сетка морщинок возле карих глаз сплелась. И прядь седая появилась. Смотрит на нас и улыбается.