Планета Вода (сборник с иллюстрациями)

Брюки у Фандорина в результате путешествия действительно помялись; растрепался и всегда аккуратный пробор, а усики утратили строгую геометричность. Заострять на этом внимание было хамством. Эраст Петрович поморщился.

— П-почему ежа?

— Кто-то ведь исколол беспомощную святошу иголками. Что за таинственный злодей? Неразреши-имейшая загадка! — с издевкой протянула Аннушкина.

Если она хотела разозлить Эраста Петровича, то теперь ей это отлично удалось. Он сразу передумал прикидываться слабым. Хочет лоб в лоб — отлично. Быстрее дело пойдет.

— Вопрос первый, — сказал он и сжал пальцы так, что у докторши хрустнули суставы. — Почему «беспомощную»? В медицинском заключении ничего не говорится о следах от веревок. Упустили? Схалтурили?

Она с трудом выдернула руку. Видно было, что уязвлена поражением. Во взоре сверкнула уже не враждебность, а ненависть. Однако ответила по существу. Признала, стало быть, серьезным оппонентом. Разумеется, отступление временное. Будет и контратака.

— Ничего я не упустила! — Сомнение в своих профессиональных качествах женщины подобного типа воспринимают особенно болезненно. — Следов от веревок не было. Ее кололи, а она лежала и не могла пошевелиться. У Февронии, особы вообще малокровной и анемичной вследствие хронического авитаминоза и недостатка белкового питания, во время длительного поста случались приступы миоплегии — тотального упадка сил, полной мышечной слабости. Она буквально не могла пошевелиться. Даже голосовые связки отказывали. Могла только шептать беззвучно. В таком состоянии делать с ней можно было что угодно — даже не вскрикнет. Один раз я наблюдала такой припадок, вскоре после моего приезда сюда. Это было весной, в Великий Пост. Из интереса я кольнула больную скальпелем — она даже не ойкнула, хотя потом сказала, что почувствовала острую боль. Нет никаких сомнений, что в ночь убийства она пребывала в таком же состоянии — ведь начинался Успенский пост. Вот почему на трупе не было ни следов борьбы, ни вмятин от веревок. Ее кололи острым тонким предметом в течение часа или дольше, а она лежала и только рот разевала.

Сохранить каменное выражение лица Фандорину удалось лишь предельным напряжением воли. Этой особе ни в коем случае нельзя показывать, что у тебя есть болевые точки — иначе будет бить по ним вновь и вновь.

— …Вопрос второй. Вы бывали на острове? Ведь вам как представительнице слабого пола, — поотчетливее выговорил он (у собеседницы злобно дернулся рот), — вход в монастырь воспрещен не был. Расскажите, пожалуйста, как устроена обитель.

Тон был сухой, но безупречно вежливый. Если Аннушкина сорвется, это будет выглядеть бабьей истеричностью. Такого докторша допустить не может.

— Территория крошечная, — ответила Людмила Сократовна, изо всех сил сдерживаясь. — Не более пятидесяти метров в длину, в ширину и того уже. Что там есть? Ну, часовня, в которой служит поп, когда приезжает. И «скит» — бревенчатый дом, с отдельным входом в каждую келью. Насельницы живут поодиночке. А больше ничего. Ухоженные клумбочки. Кусты шиповника, сирени, барбариса. Всё вылизано, травка чуть не гребешком расчесана. С этой стороны острова — подъемник. С противоположной — запертая калитка, ведущая в какой-то Игумений Угол. Туда только Февронии можно было заходить, для «уединенного моления», как это у них называется.

— …Т-третий вопрос. Вы произнесли «неразрешимейшая загадка» таким тоном, будто знаете, кто убийца.

Докторша преувеличенно, очень неприятно расхохоталась.

— Конечно, знаю. И он знает, — кивнула она на Клочкова. — Неужто не рассказал?

Должно быть, в этот момент каменность сползла с фандоринского лица — Аннушкина злорадно ухмыльнулась.

— О! Поглядите на грозного следователя! Был на коне, а стал весь в …, — с явным удовольствием пририфмовала она грубое, совершенно недамское слово. — Ничего, мятый денди, умоетесь и отправитесь восвояси. Здешние Авгиевы конюшни и Геракл не вычистит. Где уж вам-то.

Эраст Петрович помолчал. Теперь уже он был на грани срыва, изнутри подкатывала ярость. Разумеется, докторша нарочно его провоцировала, и довольно успешно.

Таких женщин на Руси раньше, пожалуй, не водилось. Были нигилистки и самоотверженные земские работницы; среди тех и других встречались мужественные и даже мужеобразные, но подобных доктору Аннушкиной он еще не видывал. Она не пыталась изображать из себя мужчину, оставалась абсолютной, стопроцентной женщиной — и при этом в ней начисто отсутствовала женственность. Какая-то британская суфражистка — из тех, что жгут королевские портреты и приковывают себя к решетке Букингемского дворца. Милое русское имя никак не сочеталось с категорически нерусскими манерами. Невозможно было вообразить Руслана, который полюбил бы такую Людмилу. Посмотреть бы на господина Ольшевского, подумал Эраст Петрович. Должно быть, Клочков на его счет ошибается и это из героев герой.

Народоволка Прасковья Ивановская