Плавающая Евразия

- Известно ли вам, Руслан Ахметович, что вы усыновили собственного, единокровного сына? - И так комически глянул на Давлятова, пытаясь уловить все оттенки его реакции, что Давлятов не выдержал прежней серьезной мины и нервно захохотал, да так напряженно, что из глаз его потекли слезы. Он вытирал их кулаком и хохотал, не в силах сдержаться, и умолк, с удивлением глядя на следователя, лишь когда Лютфи спросил: - Своим смехом вы хотите сказать, уважаемый Руслан Ахметович... что только с вами может случиться подобная оказия: усыновление собственного единоутробного сына?

Вопрос этот почему-то обидел Давлятова, и он ответил, нахмурившись:

- Да, такова моя судьба - все необычное случается только со мной.

- Из всего, что вы сказали, - любезно улыбнулся Лютфи, - я уловил лишь ваше сомнение по поводу усыновления собственного сына. Желаете доказательств?

- Да, конечно, - почему-то смутился Давлятов. - Хотя я с первой минуты почувствовал это родство... Едва Мелис переступил порог моего дома, он во всем, буквально во всем мне перечил, словно рожден был для вечной полемики со мной... Вы не верите в то, что у каждого человека есть свой вечный полемист? А я верю... Это может быть брат, сват, жена, сын, сосед, совершенно незнакомый тебе человек, которого ты никогда, может быть, и не встретишь, не перебросишься с ним ни единым словом. Но все равно он твой полемист. Это могут быть даже люди, живущие в разных частях света, как говорящий на арабском полковник Ибн-Муддафи и упомянутая мною итальянская синьора Буффони... - Давлятов спохватился, подавив в себе назойливую словоохотливость, от которой следователь заскучал, и, сделав серьезное выражение лица, сказал: - Да, я слушаю... выкладывайте ваши доказательства...

Теперь уже Лютфи замялся, заерзал, словно чувствовал неудобство, и, вопросительно глянув на собеседника, молвил:

- Мы можем с вами, так сказать, доверительно?..

- Да, да, пожалуй, выражайтесь свободно.

- Вы должны привыкнуть и к тому, - предупредил Лютфи, - что события я буду излагать вольно во времени, и двадцатидневной давности, и тысячелетней, хотя все естественно выстраивается в единое время, приведшее к убийству Музаймы... Если вы не возражаете, господин мой хороший, я начну с истории тринадцатилетней давности,,, это тот же период вашей московской жизни, когда вы, закончив университет, маялись, мыкались больше от нежелания, чем от неумения, пристроиться, пока наконец не нашли себе места сейсмосмотрителя высотных зданий - а их, как известно, пять во всей столице - памятников сталинскому расточительству в зодчестве при общей вокруг хибарочно-коммунальной жизни. К этому времени вы уже основательно и жгуче почувствовали отчуждение между собой и вашей матушкой, милейшей Анной Ермиловной. И не зря, норов ее, нрав-характер почувствовал и я сполна, когда натравила она на правосудие все общественное мнение со штурмовиками Байт-Курганова во главе! Но, простите, не обо мне сейчас речь, а потом... В большой московской квартире, оставшейся от ее брата-генерала, Анна Ермиловна и вы не то чтобы не дышали в лад, а, наоборот, все, что она вдыхала, вы выдыхали, как вредный газ. Простите за отвлечение, хотя оно всегда кстати. Вот и сейчас, сижу я и рассказываю вам, а в заднем уме все равно жжет этот страх: "А вдруг сейчас?.. Именно сейчас, в шесть вечера, ударит, а не в предсказанное вами и Салихом... Са-лихом и вами в десять вечера?.."

- А при чем здесь Саиих?! - вырвалось у недовольного Давлятова.

- Знаю, знаю, сейчас вы усиленно изгоняете из себя Салиха! - с хитрецой прищурился Лютфи. - И понимаю, что вам неприятно не только это занятие, но и само упоминание... простите.

- Знаете?! - даже привстал со стула изумленный Давлятов, но тут же смиренно сел. - Разумеется, знаете, ибо вы есть следователь по особо важным делам...

Лютфи почему-то досадливо поморщился и продолжал, хотя и с меньшим вдохновением: