Плавание в Византий

Жизнь в городе била ключом. Потрясающе красивые места: вся красная от парусов обширнейшая гавань, широкие прямые улицы, проложенные строго с севера на юг и с запада на восток, белокаменные дворцы богов и правителей, от которых едва ли не со звоном отскакивал солнечный свет. Бесстрастные торговцы на базаре горланили на полудюжине загадочных наречий, предлагая эбеновое дерево, фимиам, нефрит, леопардовые шкуры… Гайойя купила драхму[2]

душистого парфюма в изящно заостренном стеклянном флакончике. Заклинатели, фокусники и каллиграфы зычно зазывали прохожих, выклянчивая минутку внимания и горстку монет за труды. Связанных между собой рабов заставляли напрягать мышцы и скалить зубы, оголять груди и бедра, дабы привлечь потенциальных покупателей. Обнаженные атлеты в гимнастическом зале метали копья, диски и с ужасающим рвением состязались в борьбе. Подскочил один знакомый Гайойи, Стенгард, подарил ей золотое ожерелье, каковым не побрезговала бы и сама Клеопатра. Через час Гайойя его потеряла, а может, и передарила, пока Чарльз на что-то отвлекался. На следующий день она купила другое, даже лучше. Каждый мог иметь сколько угодно денег, только попроси, словно они брались прямо из воздуха.

«Да-а, здесь почище, чем в кино».

Премьера каждый день, и пусть сюжет не блещет, зато настолько потрясающие спецэффекты, такое скрупулезное внимание к деталям. Мегафильм, бесконечная всеохватывающая постановка, в которой задействовано все население Земли. Все так непринужденно, словно смотришь фильм, не думая о том, что создавался он несметным множеством закадровых специалистов: операторов, звукорежиссеров и костюмеров, декораторов и электриков.

Все ощущалось будто наяву. Так наяву и есть! Вот, скажем, если прыгнуть с верхотуры маяка, наверняка же разобьешься. Хотя, наверное, навеки не помрешь: у них ведь точно есть какой-то воскресительный приемчик, вопрос лишь в том, захотят ли применить. Похоже, смерть как основной движущий фактор ныне отсутствует в жизни людей.

Днем они с Гайойей осматривали достопримечательности, а вечером развлекались — когда в гостинице, когда в прибрежных виллах, а временами во дворцах знати в компании все тех же: Хоука и Гекны, Арамэйна, Стенгарда, Шелимира, Ниссандры, Асока, Афонсо, Протея… Во время этих сборищ на каждого приходилось пять — десять эфемеров, выступавших в роли слуг, затейников или даже суррогатных приглашенных, раскованно и даже с наглецой игравших роль хозяев. Свой статус Чарльз определял как промежуточный. Определенно, к нему относились с учтивостью, коей никто и никогда не удостоит эфемера, однако некая снисходительность, сквозившая в общении с ним, ясно давала понять: никто его не воспринимает своим. То, что он любовник Гайойи, безусловно, придавало ему веса в их глазах, но это мало радовало, ведь очевидно, что ему навеки суждено быть среди них курьезом, забавной ископаемой диковиной. К тому же он заметал, что к Гайойе, несомненно принадлежавшей к их роду-племени, они относятся словно к чужой, как будто она правнучка лавочника, затесавшаяся к Плантагенетам. Часто она с большим опозданием узнавала о самых развеселых вечеринках; на ее кипучие приветствия друзья отвечали гораздо прохладнее, а порой он был свидетелем тому, как Гайойя по крупицам собирала какую-то сплетню, каковую ей не удосужились сообщить целиком. Может, все потому, что она сошлась с ним? А может, наоборот: она выбрала его как раз потому, что и сама им всем не ровня?