Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

* * *

Уже весь мир – на кончике пера.Теперь сочитесь, смерти алкоголив моей печали, радости, недоли,когда уже ни зла и ни добране знаю – по ту грань существованья,по сю грань смерти. Душу мне сжигай,что за шеломами. Блаженный край

приблизился – Господним насыланьемуменьшился на точку боли ты,за мной – в пути – вздымает пыль ветрамимеж вечеров чернильными столбамипоследняя из жажд на пройденном пути.Душа моя, что сил, вгоняйся в от –и-по-ту-грань себя, где всё синее воля,пускай кипят кроваво алкоголи –так смерть выдохновенье познаёт.

* * *

Летят в меня сто плачей человечьих –тонкоголосых стрел – и ранят душуродители, супруга, сын, сестра.Любимые, как души обболел явам горькою единою слезойпо чёрным вашим бедам и по суткамразлуки бесконечной. Как по пням,

я квёлою походкой волочусь,и каждый шаг мой криком аж кричит,воспоминанья сердце разрывают.А что мой грех? Лишь тот, что есть душа,и болями она болит вовек.Так слава Богу, если впередиесть отдых. Всё равно – какой.Но не ропщи, что ужин нищим был.Зато – тяжёл. Что коливо – тяжёл.

Из «Писем»

№ 29

Сны меня вымучивают. Символы: блуждаю по какому-то бесконечному зданию (своей большой души?), где громадные комнаты (пустые) ещё более громадных ожиданий (пустых). Сон – образ моего прошлого: громадное отселение душ из моей памяти (эти души не выдерживают моего неюмора, расстояния, разговора, что диалогичен лишь по идее). А сколько настороженности в этих снах моих – хождениях по проволоке, которая всегда обрывается, хотя ей следовало бы натягиваться, пружинить.

№ 63

…Приходится обмозговывать мир безэмоциональный, мир, приопавший в силе. Жест, сдвиг онемевших форм – как в немом кино. Как у Валери: «бессмертье с чёрно-золотым покровом, о утешитель наш в венке лавровом, на лоно матери зовущий всех! Обман высокий, хитрость благочестья! Кто не отверг вас, сопряжённых вместе – порожний череп и застывший смех!»… текст стихотворений – холодно-филигранный, блестящий, как промельк лезвия. Впечатление от прочитывания стихов я не составил, поскольку тогда я жаждал от поэзии жара (не отказавшись от этого и сейчас, хотя существенно остудились мои требования, а ещё более остудился я сам). Перечитывая теперь некоторые цитаты из Валери Голенищева-Кутузова, вновь поражаюсь холодам, будто притрагиваюсь к промёрзшему железу. Этого полюса поэзии мне не понять. Всё мне по душе – даже незаконченность, non-finito, как говорят теперь. Фрагментарность, лишь бы вытерпеть темп; но есть ведь потёмки души – не те, что добавляют сил, но те, что обессиливают, размывают. А контур всеощущения очертить не даётся. Душа ведь – что поток кривобережный: один берег зачарованности, другой – неуверенности, как же течь воде?

…в этом больничном ничегонеделании вынужденно я несколько раз брался за Рильке, но ничего не выходило – ни с сонетами… ни с элегиями… за элегии след браться сразу за все, ведь они – как пронизь в монисто – прекрасны на низке, а по отдельности – уже не те… Все элегии – суховатые, рассудочные, с окраской специфичной для позднего поэта рефлективной эмоциональности. Он пишет о мире, будто вынесен за черту жизненного интереса – где-то на дороге смерти или в конце жизненной попытки-пребывания. Это думы человека, что живёт памятью о мире, памятью, что наглухо отгородила его от мира. Тут уже впору найти первые эмоции, впечатления, стремления, образ первого вокруг: поэт заглядывает в ночной колодец своей жизни, встав напротив него. Но заглядывает сквозь толщу ста приятий-памятей. Через этот бинокль своих-мёртвых-глаз он вглядывается в космическую пустоту, «смотря» «мир» («мир» лишь нарисован на линзах памяти).

И смысл этого вглядывания (самовглядывания или всебявглядывания)