Плексус

Расходитесь! - закричал он, воздевая руки к небу. - Мы тут не шнурками торгуем. Что на вас нашло? Или прикажете мне арендовать зал, чтобы без помех сказать знакомому несколько слов? Здесь вам не Россия. Расходитесь по домам… Ш-ш-ш! И снова замахал руками.

Никто не шевельнулся; в толпе только добродушно заулыбались. Судя по всему, Нахума Юда в этих краях знали хорошо. Кто-то произнес несколько слов на идише. Лицо нашего собеседника озарилось еще одной, с оттенком грустноватого самодовольства, неповторимой улыбкой. Беспомощно взглянув на нас, он объяснил:

- Они, видите ли, хотят, чтобы я прочел им что-нибудь на идише.

- Отлично, - подхватил я, - почему бы и нет? Он опять улыбнулся, на этот раз застенчиво.

- Совсем как дети, резюмировал он. - Ну, хорошо, расскажу им притчу. Вы ведь знаете, что такое притча, не так ли? Это притча про зеленую лошадь о трех ногах. Простите, я умею рассказывать ее только на идише.

Заговорив на родном языке, Нахум Юд вмиг преобразился. Его лицо приняло столь печально-торжественное выражение, что мне подумалось: он вот-вот разразится слезами. Однако я ошибался: аудитория моего собеседника веселилась от души. Чем печальнее и серьезнее становился тон рассказчика, с тем большей неудержимостью покатывались со смеху его слушатели. Что до Нахума Юда, он сохранял невозмутимо серьезный вид. И на той же торжественно-скорбной ноте завершил свой рассказ, финал которого потонул в оглушительном взрыве всеобщего хохота.

- Ну, - снова заговорил он, решительно повернувшись спиной к собравшимся и ухватив каждого из нас за руку, - теперь мы можем пойти куда-нибудь послушать музыку. Я знаю очень милое место на Хестер-стрит, в подвальчике. Там поют румынские цыгане, как они вам? Опрокинем по рюмочке и обсудим «Mysterium», а? Кстати, вы при деньгах? У меня только двадцать три цента. - Он вновь осклабился, на сей раз уподобившись огромному пирогу с клюквенной начинкой. По пути Нахум Юд то и дело приподнимал над головой котелок, здороваясь то с одним, то с другим прохожим. Порою он останавливался и вовлекал встречного в деловой разговор, длившийся не одну минуту.

- Простите меня, - запыхавшись, извинился он, в очередной раз догнав нас с Моной, я надеялся перехватить немного денег.

В румынском ресторанчике меня угораздило налететь на одного из бывших служащих нашей компании. В свое время Дейв Олинский работал посыльным регионального отделения на Грэнд-стрит. Его имя запало мне в голову потому, что в ночь, когда отделение вчистую ограбили, Олинского измолотили чуть ли не насмерть. (То, что он все-таки выжил, явилось для меня настоящим сюрпризом.) Кстати, направо вили его на этот небезопасный участок по собственной просьбе: квартал был сплошь населен иностранцами, и Олинский, владевший восемью языками, был уверен, что сколотит целое состояние на чаевых. Все, кого я знал (включая, разумеется, людей, которым приходилось с ним работать), испытывали к Олинскому живейшую неприязнь. Что до меня, то он надоедал мне хуже горькой редьки своими бесконечными россказнями о Тель-Авиве. Тель-Авив и Булонь-сюр-Мер - другие имена и названия ему, казалось, неведомы. Он повсюду таскал с собой пачку открыток с видами разных портовых городов, но на большинстве почему-то были запечатлены красоты Тель-Авива. Помню, незадолго до «рокового инцидента» на Грэнд-стрит я направлял Олинского на работу в Кэнерси. Расписывая местные достопримечательности, я как бы между прочим заметил:

- Там превосходный plage.

Французское слово в моих устах было не случайно: всякий раз, говоря о Булонь-сюр-Мер, Олинский поминал треклятый «plage», на который ходил купаться.