Пленник дуба

Кажется, Гвенвифар испугалась.

— Мне кажется, это мало кому известно — только тем, кто был с нами в тот вечер, когда Артур признал Гвидиона. И еще епископу Патрицию.

Она взглянула на Моргейну, и Моргейна, сощурившись, подумала: «Как милостиво обошлось с ней время; Гвенвифар стала еще прекраснее — а я сохну, словно сорванная ветка шиповника…»

— Ты выглядишь такой уставшей, Моргейна, — сказала Гвенвифар, и Моргейна вздрогнула от изумления: вопреки застарелой вражде, в голосе королевы тоже прозвучала любовь. — Пойди отдохни, милая сестра.

«А может, нас просто осталось слишком мало — тех, кто вместе встретил юность?»

Мерлин тоже постарел, и годы обошлись с ним отнюдь не так милостиво, как с Гвенвифар. Кевин еще сильнее ссутулился, а его жилистые руки походили на ветви старого, скрюченного дуба. Его и вправду можно было принять за гнома из подгорного племени, о котором повествовали легенды. И лишь руки его двигались все так же четко и красиво, несмотря на искривленные и распухшие пальцы. И при виде этого изящества Мор-гейне вспомнились былые времена, — как она училась у него игре на арфе и языку жестов.

Моргейна предложила ему вина, но Кевин грубовато отмахнулся и, по старой привычке, тяжело опустился в кресло, не ожидая ее дозволения.

— Моргейна, ты не права. Тебе не следует изводить Артура из-за Эскалибура.

Моргейна понимала, что голос ее звучит резко и сварливо, но ничего не могла с этим поделать.

— Я и не ожидала, что ты меня одобришь, Кевин. Ты, несомненно, считаешь, что Артур хорошо обращается со Священной реликвией.

— Я не вижу в его деяниях ничего дурного, — сказал Кевин. — Все Боги суть один Бог — это говорил еще Талиесин, — и если мы объединимся в служении Единому богу…

— Но именно с этим я и борюсь! — возразила Моргейна. — Их бог станет Единым — и единственным — и вытеснит даже самую память о нашей Богине, которой мы поклялись служить. Послушай меня, Кевин, — неужто ты не видишь, насколько сузится мир, если вместо многих Богов останется один? Я считаю, что это не правильно — обращать саксов в христианство. Я думаю, что те старые священники из Гластонбери были правы. Зачем нам всем встречаться в загробной жизни? Почему не могут существовать разные пути? Пусть саксы идут своей дорогой, а мы — своей. Пускай последователи Христа почитают его, если им так хочется, — но не мешают остальным чтить своих богов…

Кевин покачал головой.

— Не знаю, милая. Мне кажется, теперь люди стали по-иному смотреть на мир. Они считают, что одна истина непременно должна вытеснить другую и что лишь их истина верна, а все прочие — лживы.

— Но жизнь отнюдь не так проста! — воскликнула Моргейна.

— Я это знаю, ты это знаешь, и когда пробьет должный час, священники тоже это узнают, Моргейна.

— Но если к этому моменту они изгонят все чужие истины, будет слишком поздно, — сказала Моргейна.

Кевин вздохнул.

— Бывают решения судьбы, которые никому из людей одолеть не дано, Моргейна. Я боюсь, что именно с этим нам и придется столкнуться.

Его узловатая рука коснулась руки Моргейны. Никогда прежде Моргейна не слышала в голосе Кевина такой нежности.

— Я не враг тебе, Моргейна. Я знаю тебя еще с тех пор, как ты была юной девушкой. А потом… — Кевин умолк и тяжело сглотнул. — Я люблю тебя всем сердцем, Моргейна. Я желаю тебе лишь добра. Было время… О, это было очень давно, но я и поныне помню, как любил тебя и каким это было великим даром — возможность сказать тебе о своей любви… Люди не в силах бороться ни с движением светил, ни с судьбой. Быть может, если бы мы раньше обратили саксов в христианство, то те же самые священники построили бы часовню, в которой они могли бы молиться бок о бок с Талиесином. Но наша слепота помешала этому, и теперь нам приходится иметь дело с фанатиками вроде Патриция, которые в гордыне своей видят в Творце лишь карающего Отца солдат — но не любящую Мать всех тварей земных… Говорю тебе, Моргейна: они — словно волна, и они сметут любого, кто попытается противостоять им.

— Сделанного не воротишь, — сказала Моргейна. — Но каков же ответ?

Кевин опустил голову, и Моргейна вдруг поняла, что ему отчаянно хочется припасть к ее груди; не так, как мужчина припадает к груди женщины, но так, словно он видел в Моргейне саму Матерь-Богиню и верил, что она способна утешить его и защитить от страха и отчаянья.

— Быть может, — сдавленно произнес он, — быть может, ответа вообще не существует. Быть может, нет никакого Бога и никакой Богини, и мы, как дураки, ссоримся из-за пустых слов. Я не желаю ссориться с тобой, Моргейна Авалонская. Но я не стану сидеть сложа руки и смотреть, как ты пытаешься ввергнуть это королевство в хаос и войну и сокрушить тот мир, что дал нам Артур. Мы должны сохранить хоть что-то от нынешних знаний, песен и красоты, прежде чем мир вновь погрузится во тьму. Говорю тебе, Моргейна, — я видел приближающуюся тьму! Быть может, мы сумеем сохранить тайную мудрость на Авалоне — но мы уже не сможем вернуть ее миру. Наше время ушло. Неужто ты думаешь, что я побоюсь умереть, если благодаря моей смерти Авалон сохранится в памяти людской?