Пленник стойбища Оемпак

Кабинет мой пока выглядит бедновато: смонтированный из двух тумбочек письменный стол, старый-престарый полудиван. В нем удобно сидеть, греясь у камина, покуривая трубку из вишневого дерева, попивая… хотя бы «Солнцедар». Увы! Камина нет, курить бросил, а спиртного в обрез. На стенах две карты: Магаданской области и Советского Союза. Да, есть еще радиола «Кантата», найденная в бывшей конторе гидрографической базы. Радиола для солидности и антуража — внутренностей в ней нет никаких, и она служит шкатулкой для документов и служебных бумаг, которые, правда, пока умещаются в моем карманном бумажнике. Музыку мы иногда слушаем в библиотеке. Это маленькая комнатка — два на три — без окон, со стеллажами, забитыми подшивками старых газет и журналов. Книжек еще очень мало, главная — «Белый медведь и его охрана в советской Арктике». Здесь установлен наш собственный стереопроигрыватель «Аккорд». Подбор пластинок неплохой — любимая классика, хороший джаз.

Рядом с библиотекой «будуар» Ларисы. Это комната побольше, она разделена самодельной ширмой, за ней установлен большой чугунный чан, с великим трудом притащенный из бывшей кухни. Сейчас он с успехом заменяет ванную. На другой половине комнаты столик с зеркальным трельяжем. Это давнишний подарок мамы Ларисе, и она всюду его возит с собой. Говорит, приносит счастье.

О кухне и мастерской рассказывать нечего — там все обычно.

Зал Голубых Свечей. О, это наша гордость и радость! Но я поверил в это только тогда, когда Лариса тщательно вышоркала и подлатала линолеум, повесила на четыре больших окна шторы из обыкновенной мешковины, прикрепила по стенам картины. Только тогда я поверил в эту затею и смастерил из двух дверных полотен огромный стол. Лариса вынула из чемодана две толстые свечи из голубого воска и зажгла их. Тогда мы враз произнесли: «Зал Голубых Свечей».

Суровым аскетизмом средневековья веет от грубых, из мешковины штор. Это ощущение подчеркивается строгими линиями незамысловатых орнаментов на грубой ткани. Орнаменты видны лишь днем, когда свет вольно проникает сквозь шторы. В другое время узоры слиты с тканью, и тогда грубоватость их еще более усиливается, и далее с выдумкой вырезанные понизу кисти не оживляют картину.

Со стен зала лица, лица, лица… Улыбающиеся, глубокомысленные, равнодушные, грустные, любопытные, гневные, умиротворенные. Лариса эти репродукции вырезала из старых «Огоньков», аккуратно подклеила картонки, сделала рамки. На одной стене — современная живопись: «Молодые ученые Новосибирского академгородка», «В тракторной бригаде», портреты Героя Социалистического Труда Язмурада Оразсахатова, балерины Надежды Павловой, архитектора Кикнадзе, «Ужин рыбаков», «Порт Находка»…

На другой стороне репродукции с полотен Констанса Мари Шарпатье, Паоло Веронезе, Диего Веласкеса, Франсиско Гойи…

Среди портретов знатных людей нашей страны Лариса поместила мою фотографию. Я в форменном кителе, с двумя звездочками на зеленых петлицах. В руках — «Литературная газета». Вид — умный-умный. «За что ты так меня?» — спросил я Ларису, подумав, что, слава богу, гостей в этом доме не будет всю зиму. Она простодушно объяснила: портретов больше не оказалось, а надо было заклеить пятно на стене с облупившейся штукатуркой. При этом она очень серьезно смотрела на меня. Я понял, что она не шутит. И хотя давно знал, что она абсолютно лишена чувства юмора, на этот раз все же с надеждой заглянул в ее глаза, ища там бьющийся огонек внутренней иронии. Ведь то, что она сказала, — это и есть образец прекрасного своей грубоватостью и бесцеремонностью юмора. Увы! Ей действительно надо было заклеить эту заплату на стене. Впрочем, а почему бы не моей физиономией? Ничего здесь нет обидного, если к этому относиться с юмором. Или без юмора?

Зажженные свечи придают залу оттенок светлой меланхолии, хорошо думается о чем-то безвозвратно ушедшем, и кажется, что ты наконец близок к постижению истины.

Новоселье мы отпраздновали в Зале. Жаль, не было третьего человека, который помог бы разделить кушанья и налить шампанское. Мы сидели за нашим гигантским столом, и нас разделяло более чем четырехметровое пространство, застланное узорчатой мешковиной. Поэтому мы не могли, скажем, одновременно брать еду из общего блюда, стоящего посредине стола. Приходилось поочередно вставать и обслуживать друг друга. Нам было хорошо, что и говорить! Впервые за много лет в заброшенном поселочке на берегу Бухты Сомнительной, в самом большом доме на косогоре горел свет, слышалась музыка, взвивались в чернильную высь фонтаны разноцветных огней. И казалось, будто не было вокруг этих двух десятков полуразрушенных домишек, которые когда-то весело мигали своими оконцами и задиристо попыхивали печным дымком. И еще казалось в тот вечер, что все эти инвалиды-дома приковыляли с разных мест пустынного побережья Ледовитого океана на огни и притихли, опершись на старые бревна, молча и грустно взирали на нас из своей осторожной и таинственной темноты.