Пленники Сабуровой дачи

— Да, — подтвердил Воскресенский. — С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши — молодцы — в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером — и нет больше никакой немецкой славы. — Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: — В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» — пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» — невозмутимо настаивали на своем немцы. — «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» — продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение — памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. — Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. — Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ — завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем — вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…

— Дедушка! — вспыхнула Галочка. — Нашел про что шутить!

— Какие уж тут шутки? Не было бы у всех собравшихся такого колоссального опыта работы во всевозможных советских учреждениях — не сумели бы мы так лихо затянуть дело с памятником и дождаться освобождения.

— В любом случае история прекрасная, — осторожно вмешался Морской. — Я уже вижу, как будет выглядеть газетная заметка о бравых юристах и архитекторах, с риском для жизни саботирующих порчу советского памятника. И материал для Толстого тоже уже себе представляю: «Вандалы-фашисты хотели изувечить нашего Шевченко». — Морской оживился, но потом строго глянул на дедушку. — Но, если можно, товарищ Воскресенский, вы действительно вот эти вот шуточки про партсобрания из своего рассказа отбросьте, а то мне не дадут сделать вас героем заметки…

— И так не дадут, — перебила Галочка, рассердившись и не страшась уже никаких аббревиатур. — Он ведь наврал НКВД, или НКГБ, я уже запуталась, как они теперь называются… Наврал им, будто он и есть НКВД. Это же надо было додуматься!

— А что тут сложного? — невозмутимо парировал Воскресенский. — Я знаю, что со многими в 41-м такие беседы велись. Конкретно этот разговор велся товарищем Галицким с моим коллегой по Управе, который еще в первое, февральское бегство немцев, забрал семью и уехал во Львов. Единственное неудобство во всей моей мистификации, что, вероятно, действительно придется писать отчет, кто работал в Управе, что говорил, какие выражал настроения. Но, во-первых, по странному совпадению, все люди, о которых мне есть что сказать, или уже умерли, или давно обличены в газетах, а во-вторых, я надеюсь, про меня теперь особо и не вспомнят. Им нужны козлы отпущения, а я со своим героическим агентским прошлым на такое вроде не гожусь. Как бы и показаний никаких полезных не дал, и от себя капкан отвел — что же тут плохого, друзья?

— А если они проверят! — в сотый раз возразила Галочка. — Поднимут бумаги, почитают фамилии. Кто был в агентах у Галицкого? Или, там, «что у нас есть вообще на этого Воскресенского?»

— Не проверят, — подмигнул дедушка. — Наши, отступая, столько бумаг сожгли, что никакого дела Воскресенского уже не существует. Это я даже проверил в бытность наличия возможности. С рабочими отчетами Галицкого, я надеюсь, произошло то же самое. Если нет — всегда можно сказать, что сохранились не все отчеты. Поверьте, моя история звучит весьма вероятно и избавляет меня от множества лишних подозрений.

— Я, конечно, тоже не сторонник лжи, — аккуратно начал Морской, — но, по крайней мере, вы спокойно можете объяснить, почему пошли работать в Управу: чтобы быть в центре событий и наблюдать за происходящим, как и было поручено.

Адвокат Воскресенский с достоинством кивнул, благодаря Морского за понимание. Тут Галочка вздрогнула, заметив в дверях чей-то силуэт. Валентина Ивановна — а это, к счастью, была она — приветливо помахала рукой, но ближе не подошла.