Плещущийся

И снова удача улыбнулась Сереге. За столом сидел один-единственный человек – зато какой!!! Лушпа Григорий Константинович по кличке Гендальф Синий или просто Гендальф. Работал в том же цеху сварщиком, человек средне образованный, но добрый и интеллигентный, с дистиллировано пресным лицом. Кличку свою Григорий Константинович заработал за длинные немытые седые космы и любовь на старости лет накатить спиртного в любое время дня и ночи. Лушпа на кличку не обижался. Толкиена он не читал, происхождения её не знал, но ему в этом слове чудился сразу и рыцарь Айвенго, и виконт де Бражелон, и почему-то Емельян Пугачев. Хотя некоторые злые языки называли его еще Гендальфом Косоголовым из-за привычки сварщика держать голову наклоненной влево, будто он что-то внимательно рассматривает. Гендальфа никогда не видели пьяным в том скотском состоянии, что в народе называется «в дымину» или «в хлам», он просто всегда был каким-то поддатым. Его можно было видеть сразу в нескольких компаниях заводчан, исправно пропивающих аванс и получку, но именно он был тем человеком, который всех разведет по домам. А главное, он всегда помнил кому из собутыльников, дошедших до состояния беспамятства, принадлежали определенные вещи: сумки, шарфы, барсетки, кепки, даже значки и пуговицы, оторванные во время праздничных возлияний.

– Здравствуй, Гендальф! – сказал Серега, и бухнулся на белый пластмассовый стул возле Григория Константиновича. Разница в возрасте Сергея не смущала – при работе на одинаковых тарифах и в одинаковых условиях считалось само самим разумеющимся обращаться к друг другу на «ты».

– Здравствуй, Сережа, – еще бодрым голосом ответил Гендальф и задал универсальный вопрос, который подразумевает что угодно: – Ну, как оно?

– Тяжко жить на свете пионэру Пете, – завел жалостливую песнь Щавель, всем своим видом демонстрируя ужасные муки. – Головонька бо-бо после вчерашнего.

Вид у него действительно был неважный. Лицо под цвет футболки, все в испарине, глаза страдальчески прищурены. Руки слегка подрагивали, поэтому Серега тут же спрятал их под стол.

– Ну, так похмелись, – Гендальф упорно делал вид, что не понимает, куда клонит Щавель. Мужик он был не жадный, но расчетливый. Серегу Гоменюка он знал уже два года, не раз вместе выпивали в общей компании, а потому отчетливо понимал, что если проявит жалость, то пятьюдесятью граммами не отделается.

– Так денег нет, Константиныч.

По отчеству Гендальфа называли редко, поэтому он сразу понял, что сейчас начнутся мольбы.

– Выручи ради бога, – Щавель использовал всю жалостливую аргументацию для достижения цели, – угости полтинничком, гадом буду – верну с получки, ты же меня знаешь.

Последний аргумент был враньем. Серегу знали в цеху как любителя угоститься за чужой счет, однако сам он угощал кого-то редко. Не по причине жлобства, просто деньги у него заканчивались, не успев начаться. Однако фраза «ты же меня знаешь» срабатывала на интеллигентной публике, которая в силу воспитания не считала достойным тут же перечислять, насколько хорошо ей известен проситель.

– Ну, ничо себе, – Лушпа причмокнул губами, закатил глаза и сделал паузу, которой мог позавидовать ведущий актер столичного театра, надеясь, что Серега прервет сейчас это неловкое молчание и уведет разговор в сторону. Но Гоменюк молчал и только смотрел снизу вверх на Гендальфа взглядом какающей собаки.

Григорию Константиновичу очень хотелось выпить граммов пятьдесят, посидеть за столиком в одиночестве и потаращиться на улицу, полностью уйдя в свои мысли, но и противостоять такой жалостливой невербальной атаке Щавеля не было сил, поэтому он принял соломоново решение.

– Давай, Серёжа, по пятьдесят, но только по пятьде… – Гоменюк, не дослушав, понял, что победа на его стороне и радостно закивал. Он схватил деньги Лушпы и уже через минуту поставил перед щедрым сварщиком два пластиковых стаканчика с прозрачной жидкостью и две маленьких карамельки в слипшейся обертке.

– Быть добру! – Серега сказал свой любимый и единственный тост, чокнулся с Гендальфом стаканчиком и одним глотком выпил содержимое. Скривился, передернул плечами, ойкнул и покатал пальцем по столу свою карамельку, но закусывать ею не стал: мало ли, вдруг доброта Гендальфа сегодня безгранична и он захочет повторить процедуру.

Гендальф маленькими глотками выпил свои пятьдесят граммов, аккуратно развернул слипшуюся карамельку, положил её в рот и блаженно засосал, глядя куда угодно, лишь бы не на навязчивого просителя, как бы показывая, что халявный банкет закончен.

Уже через минуту Щавель почувствовал, что головную боль аккуратно накрывает знакомое ощущение первого опьянения, которое на «старые дрожжи» пришло восхитительно быстро. Словно гирю упаковывают в коробку с лебяжьим пухом. Прекрасное ощущение – мир стал свежее, и даже будто бы запахло морским бризом. Щавель тут же расплылся в довольной улыбке. Чувствуя себя обязанным, он решил завести с Григорием Константиновичем светскую беседу.

– Слышь, Гендальф, а что такое «оле-гу-нар-соль-скья-ер»?