Плеск звездных морей

В дверях стояла моя сестрёнка — её звали Сабина. Выходя, я погладил её по черноволосой голове, и она мне улыбнулась.

Подумать только: у меня есть сестра! Давно уже не встречались мне люди, имеющие братьев или сестёр: так уж сложилось на Земле, что в большинстве семей — если не считать народностей, отставших в развитии, — было по одному ребёнку. А здесь, на Венере, не боятся перенаселения. Наоборот, здесь нужны люди…

Я присел и протянул к Сабине руки. Но сестрёнка не спешила ко мне в объятия. Улыбка на её славной мордочке сменилась опасливым выражением. Она ничего не знала о брате, я был для неё чужим…

У дома, в котором прежде жил Том Холидэй с семьёй, я замедлил шаг. Вот окна, из которых когда-то выглядывала маленькая Андра. Они раскрыты, и видно, как пожилая чета, сидя за пианино, играет в четыре руки что-то тихое и печальное. А вот и плавательный бассейн. Тут, как и прежде, резвятся и барахтаются мальчишки. Я вспомнил, как Холидэй учил тут Андру фигурным прыжкам в воду.

Я сел в вездеход и через шлюзкамеру выехал из яркого дневного света купола под сумрачное клубящееся венерианское небо. По обе стороны дороги потянулись плантации жёлтых мхов.

Эти бесконечные жёлтые мхи всегда вызывали у меня щемящее чувство. Как-никак они были первым пейзажем моего детства…

А вокруг чашей поднимался дикий горизонт Венеры, струился горячий воздух, и сверхрефракция качала из стороны в сторону чудовищный ландшафт. Впервые мне пришло в голову, как трудно приходится здесь лётчикам. И ещё я подумал, что следовало разыскать Рэя Тудора, моего школьного друга, — разыскать и поговорить с ним по душам… если только такой разговор окажется возможным.

Но времени было в обрез, надо было спешить обратно на корабль.

В космопорту меня захлестнули дела, тут уж было не до воспоминаний. Био-, пара-, и психо— (так прозвали мы с Робином учёную команду) сплошным потоком потекли к пассажирским лифтам. Один учёный спорил на ходу с коллегой, размахивал рукой, сквозь стекло шлема я увидел сердитые глаза и небритые щеки.

Часа три мы с Робином размещали наших беспокойных пассажиров, стараясь сделать так, чтобы дискомфорт, неизбежный при такой перенаселённости корабля, был минимальным.

Всю дорогу в салонах и отсеках не умолкали споры. Я иногда выходил послушать. Разнобой в высказываниях был изрядный, но в целом учёных можно было разделить на две основные группы: одни признавали за примарами полное право на самостоятельное развитие, исключающее какое-либо вмешательство, другие требовали именно вмешательства.

— Вспомните, что говорил Стэф, — слышал я мягкий голос, полный раздумчивости. — Представьте, что пройдёт несколько поколений, венерианская социальная психика стабилизируется, и они заинтересуются психикой коренных обитателей Земли. Их учёные тучей налетят на наши города, обклеят всех нас — наших потомков, разумеется, датчиками и начнут изучать каждое движение и каждую мысль. Хорошо будет?

— Хорошо! — немедленно ответил энергичный, не знающий сомнений голос. — Право учёного на исследование не может быть ограничено ареалом обитания. Стэф забыл собственную практику. Я работал с ним в Меланезии и напомню ему об этом.

— Но здесь не Меланезия, старший. Уровень развития примаров нисколько не отличается от нашего, и навязывать вопреки их желанию…

— Да никто не собирается навязывать. Уже полвека существует общеобязательное правило профилактических осмотров. Примар ты или не примар — ты прежде всего человек, и, следовательно, будь добр по графику являться на осмотр. А как осматривать, какой аппаратурой пользоваться — это уже дело исследователя.

— И не нужно для этого осмотров, — сказал скрипучим голосом маленький человек, в котором я узнал того, сердитого, с небритыми щеками. — Дети примаров! Продуманная система наблюдения, набор резко чередующихся тестов — и дети примаров, именно дети разного возраста, дадут ответы на все вопросы. Если бы мне дали возможность закончить исследование…

И тут начался ещё более яростный спор: кого надо исследовать — примаров или их детей, и возможно ли в короткий срок разработать мероприятия космического масштаба, чтобы изменить специфику отношения и «венерианский поле-психо-физиологический комплекс примара».

Я не дослушал и вернулся в рубку. Робин дремал в своём кресле. Я подождал, пока он откроет глаза (он каждые десять минут корабельного времени открывал глаза, чтобы взглянуть на приборы, такую выработал привычку), и спросил, не знает ли он этого маленького, небритого. Робин сверился со списком пассажиров и сказал, что это Михайлов, известный космопсихолог.

— Михайлов? — переспросил я. — Постой, постой. Не тот ли…

— Тот. — Робин, как всегда, понял с полуслова.

Михайлов составлял программы исследований индивидуально-психических качеств будущих пилотов. Его коньком были тесты «реакция на новизну обстановки». Мы хорошо помнили, как нас, сдавших испытания и вконец измученных, выстрелили из автобуса катапультами, скрытыми в сиденьях.