Плеть темной богини

Сколько бы они еще помнили о «самом»? Сколько бы держались в отдалении, не столько ради почтения к Данцелю, сколько из-за страха перед ним, угнездившегося столь глубоко, что даже Данцелева гибель не уничтожила его.

Я не знаю. Пожалуй, что недолго. Пожалуй, очень скоро появился бы кто-то, достаточно молодой и наглый, чтобы выдрать первый кусок из наследства, но я не стала ждать развязки, как и не стала ждать того, что они найдут Ксюху, – я вышла замуж.

В восемьдесят первом. Да, хорошая цифра. И выбор хороший: Кульков Андрей Саныч был правой рукой, ногой, а иногда и головой Данцеля. Лысоватой, лобастой, с выступающими вперед надбровными дугами и реденькими рыжими бровками. С глубоко запавшими, почти утонувшими в складках век глазками и вечно мокрыми ладонями, которые он имел привычку вытирать о брюки.

Брюки у Кулькова всегда лоснились, даже новые, только-только сшитые.

В отличие от Данцеля, Саныч был тихушником, он подбирался к жертве исподволь, тщательно продумывая каждый шаг, да и бить предпочитал не сам, а через кого-то.

Единственное, что было общего между этими двумя, – страсть к черепкам. И подозреваю, что Саныч женился на мне лишь потому, что желал завладеть Данцелевой коллекцией. Что ж, мне не жалко. Ну почти не жалко: я все же скрыла от него Плеть. Даже теперь, спустя годы, не могу объяснить внятно, что именно двигало мной. Осознанное желание сделать гадость? Неосознанное предчувствие беды? Или просто попытка сохранить что-либо исключительно для себя?

Стигийские псы не терпят неподвластных. Хотя сами с удовольствием подчиняются, главное – правильно взяться за плетку.

Про плетку он и спрашивал, исподволь, ласкою, отчего-то не решаясь требовать, хотя мог бы. Но нет, Саныч предпочитал следить, вынюхивать, точно не в силах решиться на логичный, в общем-то, шаг. Пожалуй, случись ему ударить меня, случись пригрозить, я бы отдала Плеть.

Не решился.

А в восемьдесят четвертом вернулась Ксюха.

Звонок в дверь – ненавижу поздние визиты. Шлепанье босых ног – Саныч не носил ни тапок, ни даже носков, и ведь не мерз же, сволочь этакая. Скрип двери. И бормотание. На него я и вышла.

– Привет, мамаша! – Ксюха стояла, прислонившись к косяку. Кажется, она была пьяна. Кажется, я тогда испугалась, что она решит остаться. Кажется, я не нашлась, что сказать.

– О, вижу, рада! Прям– таки плещешь счастьем! – Ксюха заржала и, пнув принесенный с собой деревянный ящик, из тех, в которых овощи на рынках держат, заявила: – А ты, смотрю, времени не теряешь! Как переходящее знамя, из одних рук в другие!