Плоды зимы

Теперь, когда они приближались друг к другу, отец мог разглядеть под полями шляпы ее лицо. Оно показалось ему суровым, напряженным, как в дни плохих новостей. У дома, вместо того чтобы пойти ему навстречу, она свернула направо и пошла по дорожке, которая вела к крыльцу. Отец ускорил шаг, свернул на ту же дорожку и ступил на крыльцо, когда жена уже входила на кухню.

— Ну, в чем дело? — спросил он.

Она обернулась и с порога крикнула:

— Может, войдешь в дом?

По ее тону отец понял: что-то случилось и это касается его. Он не спеша поднялся на крыльцо, снял на площадке галоши и вошел в дом.

Жена сидела на второй ступеньке внутренней лестницы, упершись локтями в колени, сгорбившись и опустив голову. Она даже не сняла шляпы. По тому, как подымались ее плечи, он понял, что она запыхалась, и молча остановился. Отец слышал только собственное свистящее дыхание. Он смотрел на жену и не решался заговорить. Лишь когда она немного выпрямилась и приложила ладонь к груди, он спросил:

— Что с тобой?.. Тебе плохо?

Мать медленно подняла голову. Казалось, она потрясена до глубины души. Подбородок дрожал. Глаза из голубых стали серыми, а во взгляде застыл упрек. Он почувствовал, что только гнев удерживает ее от слез. Ощущая собственную неловкость, не зная, куда девать руки, он шагнул к ней и неуверенно пробормотал:

— Ну так скажи же наконец… Могу я узнать, в чем дело?

На лице матери появилась страдальческая улыбка, и глубокие морщины в углах ее рта обозначились еще резче. Она несколько раз пошевелила губами и только потом сказала:

— Дай мне прийти в себя… с тобой ведь никогда не знаешь, как ты отнесешься…

Отец поднял руки и опять беспомощно уронил их.

— Так и есть! Что же, начинай, придирайся… Конечно…

— Вот видишь, еще ничего не знаешь, а уже злишься, — перебила она.

— Я не злюсь, — сказал он, сдерживаясь, чтобы не закричать. — Но все-таки согласись, ведешь ты себя довольно странно. Приходишь домой, не говоришь, что случилось, и без всякого повода ищешь ссоры.

— Без всякого повода…

Казалось, она подавлена, не может вымолвить ни слова. Она опять как-то вся сжалась, потом, словно вновь обретя силы, встала и, нетерпеливо дернув резинку, зацепившуюся за шпильку, сняла шляпу.

— Как тебе будет угодно, а за своим табаком ступай сам! — крикнула мать.

Она повесила шляпу на деревянную шишечку на перилах и стала расстегивать шерстяную кофту. Отец хотел спросить, в чем дело, но она заговорила сама:

— Ах вот как! Тебе стыдно было выйти на улицу, потому что говорят, будто Жюльен удрал к де Голлю. Ну так теперь можешь спокойно идти… Позор смыт.

Она подчеркнула последние слова, глядя в упор на отца, у которого сжалось горло.

— Что ты еще выдумала, — пробормотал он.

Это, собственно, не был вопрос, но он тут же понял, что сказал лишнее.

— Что я еще выдумала?.. Что я еще выдумала!.. — выкрикнула она. — Ах так, я выдумываю! Ну тогда дойди до табачной лавочки и спроси у тех, кто в очереди, выдумываю я или нет. И если ты не постесняешься вместе с ними стоять за табаком, значит, у тебя нет ни на грош самолюбия, одна только страсть к куреву.

Ее вспышка взбесила отца. Он вошел в кухню вслед за матерью, которая уже стояла у окна, и ударил по столу костлявой ладонью.

— Я так и знал, — крикнул он, — что ты сразу станешь попрекать меня единственной радостью, которая мне еще осталась. Я так и знал…

— Замолчи! Не в этом дело!

На отца напал кашель, что случалось с ним при каждой вспышке гнева. Его душила мокрота, на глазах выступили слезы, он долго не мог отдышаться. Мать пошла в чулан за водой, отец медленно выпил весь стакан, сидя на стуле, опершись локтем о стол. Он чувствовал, что кашель, хоть он и не нарочно вызвал его, вовремя пришел на выручку. Когда он наконец отдышался и был в состоянии продолжать разговор, он сказал:

— Вот и всегда так. Вместо того чтобы спокойно поговорить, злимся себе же во вред.

Из-под козырька своей серой каскетки он наблюдал за женой, которая стояла между столом и плитой.

— Дать еще попить? — спросила она.

— Нет… Уже прошло.

Он отлично понимал, что, несмотря на перерыв в их ссоре, мать не могла еще остыть. В конце концов она непременно выложит то, что у нее на душе. Все же хоть какая-то передышка, хоть минутка спокойствия… Он прислушался… Нет, это не грузовик. Эх, если бы Пико подоспел сейчас…

Он постарался дышать ровнее.

— Для меня это просто смерть, — проворчал он.

Жена взяла стул и тоже села.

— Мне такие волнения тоже дорого обходятся. И пощечина, которую я получила при двух десятках свидетелей, ей-богу, еще дороже обошлась!

С трудом выдавливая из себя слова, хоть и стараясь говорить твердым голосом, отец спросил:

— Ну так в чем дело? Скажи прямо, и конец.

— Конец? Больно ты скор. Конец нашим бедам наступит только с концом войны… Или с нашим концом…

На последних словах она запнулась, и отца это встревожило. В ее голосе, да и в самих словах было что-то, невольно его взволновавшее. Не в ее привычках было походя упоминать о смерти. Наоборот. Если отцу случалось сказать: «Лучше лежать под землей, чем жить в этом проклятом мире», она его каждый раз одергивала.