Плследний из Мологи. Жизнеописание архимандрита Павлв (Груздева)

Столько всяких людей и событий повидал о. Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый — иной раз диву даешься, чего только с ним ни случалось! Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцати-сорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось: без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.

«Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. — А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему… ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Мат-тушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает. Я своим говорю:

— Стой! — а потом ему: «Эй, ты чего?»

А он мне из гроба в ответ:

— Я новопреставленный раб Божий Василий.

А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гробы уложил… Всё село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.

— За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?

— Монахиня Евникия, — отвечает мне.

Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным, и всех «монахов» расстригли.

Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

…Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка».

Начнут, бывало, в Верхне-Никульском бабки приставать к отцу Павлу:

— Батюшка, когда конец света?

А он этих разговоров терпеть не мог — о светопреставлении, об антихристе… Никакой новомодной мистики отец Павел не признавал, а относился ко всему реально, по-житейски.

Был еще такой случай в Петропавловске. На улице Крупской умерла соседка Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича, звали ее Елена Ефремовна, а в просторечье Ахремовна, подруга хозяйкина. «Хозяйка у меня вдруг варит квашёнку, — вспоминал о. Павел.

— Иван Гаврилович, что такое?

— На поминки пойдет, Ахремовна умерла.

Самогонку делали вроде пива — 15 градусов — варили целую кадку и пили ковшиком. Ушла Прасковья Осиповна на поминки к подруге, а там старух набралось человек двадцать, над усопшей псалтирь читают.

— «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»

— Врешь, не прочитаешь!

— Ну, давай еще по ковшичку нальем.

«Читали, читали, — рассказывал батюшка, — и уснули. Аух! Час ночи. Шли по Крупской два охломона:

— Давай зайдем, простимся с Ахремовной!

— Пойдем простимся.

Когда покойник в доме, дверь не запирают. Зашли — старухи все спят. И читалка спит, зараза, — по ковшичку хватили. Выпили и парни по ковшичку:

— Ахремовна, прощай!

Один говорит:

— Эх, Ахремовна, и читать-то по тебе некому — все спят.

А второй:

— Пускай сама читает! Ахремовну из гроба приподняли, под голову повыше подложили, очки одели.

— Давай псалтирь-то!

Положили ей псалтирь и ушли. Читай сама!

Вот среди ночи одной старухе приспичило. Встала кума:

— A-а! Ахремовна читает! — как заорет.

И молнией из дома! Кто из окон, кто из дверей повыпрыгивали — все, никого нету! Ахремовна, читай сама!

У кого-то из мужиков ружье висело в клубе. Схватил ружье, в окошко наставил:

— Ахремовна, не шути! А то выпалю! Из обоих стволов!

Наутро приходит домой Прасковья Осиповна. Ей Иван Гаврилович и говорит:

— Ну что, мале́ра, помянула?»

«У нас «дура», у них «мале́ра», — поясняет о. Павел.

С Прасковьей Осиповной и Иваном Гавриловичем, своими хозяевами, Павел Груздев жил душа в душу, как одна семья, они считали его своим сыном. Люди это были простые, глубоко православные — «и дедушко, и бабушка», как ласково называл их Павлуша. Как и в Вятских лагерях, сложилась у них небольшая православная общинка: монашек в ссылку привезли верхотурских — мать Егора, мать Тавифа, мать Асинефа, игумения Олимпиада Верхотурского женского монастыря, монахи с Соловков, отец Паласий…

Раз в месяц ходили отмечаться в спецкомендатуру Петропавловска — «придем, документы проверят, никуда не убежал ли». И вот у главного коменданта Юртонова, который им печати ставил, умер отец. А он НКВДешник, но отца захотел отпеть. «Его на кладбище принесли, — рассказывал о. Павел, — флаги спустили… А я говорю:

— Ребята, граждане начальство, разрешите и нам свое дело делать.

— Пожалуйста.

Запели мы на глас восьмый «Благословен Бог» и «Аллилуйя».