Плутарх

При всей своей приверженности подлинному народовластию, какое, по его мнению, было во времена Аристида и Кимона в Афинах, Плутарх воспринимал с очевидным удовлетворением правление последних императоров, поскольку было очевидно, что только единовластие соответствует теперешнему состоянию населения империи. Он продолжает обращаться к этому вопросу в своих сочинениях, например, в трактате «О монархии, демократии и олигархии», написан ном под несомненным влиянием Полибия. Он разделяет его учение о трех видах государственного устройства — монархии, аристократии и демократии, причем каждая из них, в силу диалектики, с течением времени обращается в свою противоположность, и начав свою историю с единовластия, народ (Полибий имел ввиду греков и римлян) к нему же в конце концов и возвращается. Хотелось верить, что вот оно и пришло, время такой монархии, какую хотелось увидеть Платону, — соединения власти с философией, и Плутарх не раз (например, в сочинениях «О счастье римлян» и «О душевном спокойствии») выражает Траяну и Адриану признательность за то, что в государстве, наконец, воцарились порядок и спокойствие. Хотя при этом он никогда не забывает, что за более или менее безопасное существование греки, как и другие народы империи, заплатили самым ценным, что может быть у человека, — независимостью и свободой.

В отличие от Платона и Аристотеля, которые и предвидеть не могли, во что превратятся греческие полисы, в отличие от Полибия, не заставшего заката Римской республики, Плутарх располагал обширным материалом для сравнения. И этот материал, вся история Эллады и Рима свидетельствовали о том, насколько губительна для общества каждая из форм правления, выродившаяся в свою противоположность. В значительной мере благодаря демократии афиняне смогли организовать остальных греков на борьбу против персов и одержали победу, в свою лучшую, здоровую пору народовластие способствовало расцвету ремесел, поэзии и философии, усилению влияния греков на соседние народы. Но та же демократия, превратившись в демагогию корыстных и беспринципных политиканов, взлелеяв такую язву общества, как сикофанты-доносчики, державшие в страхе честных граждан, в конце концов погубила афинян. Прав оказался старинный поэт Симонид, писавший о том, что как «у жаворонка должен появиться хохолок, так и в каждом демократическом государстве сикофанты-доносчики».

Беспримерная порча нравов, разнузданный произвол богатых, обнищание народа превратили демократию в тиранию самых худших, жители стали покидать города в «страхе и ненависти к народному собранию, государственной деятельности, возвышению для ораторов». В гражданском и нравственном отношении совершенно погубленный демос превратился сначала в охлос — живущую на подачки городскую чернь, затем — в бесправных, в большинстве своем нищих подданных македонских царей, и наконец — в вымирающее население римской провинции Ахайя. Именно этого «погубления народа» Плутарх не мог простить даже тем вожакам демократии, вся жизнь которых состояла, казалось бы, в одном служении отечеству.

Работая над жизнеописаниями выдающихся политиков прошлого, Плутарх снова и снова убеждался, насколько полезным было для них знакомство с философией, и хотел донести это до современников, занимающихся государственной деятельностью. Он был далек от мысли хоть в чем-то сравниться с Сократом, имевшим большое влияние на Перикла, или же с Анаксагором, который в того же Перикла «вдохнул величественный образ мыслей, возвышающий его над уровнем обыкновенного вожака народа» и превративший его в «устроителя Афин». Однако Плутарх считает и себя вправе давать советы людям, находящимся у власти. В своих наставлениях Плутарх рисует образ правителя, живущего и действующего на благо государства и народа, — такого, какого надеялась обрести в Адриане наиболее просвещенная часть его подданных. Хотелось верить, что именно об этом правителе можно будет сказать, что «подданные боялись не его, а за него», и что его власть окажется «сладкой».

Шел, катился неспешно и достойно отпущенный Плутарху век, многое осталось позади, невозвратимое и драгоценное: биение горячего сердца, священный восторг познания и юная радость приобщения к этому единожды даруемому нам миру. Но оставался сам мир, его прекрасная древняя земля, бездонная синь небес и лесистые дельфийские горы, которые старый жрец видел, едва пробудившись, из узкого окошка своего скромного жилища. Оставались старинные свитки, друзья, ученики и многочисленные почитатели, оставалось, наконец, самое главное — его возвышенные и мудрые писания, ни с чем не сравнимый памятник поколениям мигнувшим и драгоценный завет для поколений будущих.