Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя

Рецензия в «Бабочке» хвалит язык и моральную целеустановку, признавая также, что речь идёт о первом русском романе этого рода, но находит, что недостатки решительно преобладают. Критика должна исходить из того, что, во-первых, рассматривается роман, во-вторых, русский роман. Задача каждого романа – радовать и поучать. Но это должно происходить с помощью истинности изображения, а не, как в «Выжигине», посредством шуток, с одной стороны, моральных проповедей в форме топических общих мест – с другой[915]. Но русский роман должен верно рисовать русское общество, чего отнюдь нет в этой мнимой «панораме». (Следует перечисление неверных деталей)[916]

. Следовательно, первая отрицательная критика первой ставит принципиальный вопрос о задаче и своеобразии романа вообще, даже если её ответ оказывается вполне примитивным в духе старых формул о «развлечении и поучении».

И то, и другое – принципиальная постановка вопроса о свойствах романа в общем и неприятие «Выжигина» в особенности – решительно усиливается в рецензии «Атенея».

Автор «Выжигина» с самого начала хотел с помощью насмешки над «школярами и педантами» в предисловии исключить критику в адрес правил. Но он называет своё сочинение «романом» и тем самым характеризует его как художественное произведение. Также если форма романа «романтическая par excellence (в высшей степени. – Фр., прим. пер.)»

и является «l'enfant gate (испорченным дитятей. – Фр., прим. пер.) романтической свободы», то она всё же, как художественная форма, подчиняется основным правилам любого искусства и может, более того, должна оцениваться в соответствии с ними. Поэтому пусть спокойно ругают рецензента «классиком». На принципиальный вопрос «Что такое роман?» следует ответить: «Роман, очевидно, не должен быть ничем иным, как поэтической панорамой действительной человеческой жизни». В нём высокое, обширное обозрение эпоса следует связать с более земным, более подвижным взглядом на драму. Единством этой широкой панорамы должна быть жизнь героя. Но в «Выжигине этого не произошло. Второстепенным персонажам придаётся слишком большое значение. И прежде всего сама центральная фигура расплывчата, она – «бесхарактерный характер». Само изображение бесцветно, это коллекция «силуэтов», собрание сказок и анекдотов «во вкусе блаженной памяти «Пересмешника». Как единство героя, отсутствует и единство «цели», необходимое в качестве «внутреннего единства». Учитываются даже не «внешние единства» пространства и времени (и автор даже взрывает границы широкого русского пространства). Так как автор вновь и вновь попадает из сатиры в «страшное», что достойно сцен ужасов «худшей ультра-романтической поэмы», то отсутствует даже единство определённой «позиции». Что объединяет, так это только общий переплёт. Но сочинение без единства не является художественным произведением. Так как это «conditio sine qua non» (необходимое условие. – Лат., прим. пер.)

в случае с «Выжигиным» не было соблюдено, здесь оказывается излишним рассмотрение «второстепенных вещей» вроде «естественности», «оригинальности» и «народности»[917].

Эта рецензия интересна прежде всего в отношении общей литературной ситуации. Отчётливо проявляется противоположность классика – романтизм. При этом задача «классика» не заключается более в том, как когда-то обстояло с «классицистами», в том, чтобы придавать проклятию роман вообще. Форму романа как существенную составную часть литературы давно уже более не переходят. Рецензент знает прежние русские романы и указывает в ходе своих размышлений на старые рыцарские истории[918]

, на отца и сына Эминов, на Комарова и «Пересмешник» Чулкова[919]. В то время как эту отечественную традицию отвергали, считая её примитивной и устаревшей, неприятие касалось только излюбленных русских произведений XVIII в., но не романа как такового. Западноевропейские романы XVIII и XIX вв. упоминаются, рассматриваются и вполне признаются в лице таких своих ведущих представителей, как Лесаж, Филдинг или Скотт[920]. Но как раз поэтому и следует найти категории, которые сделают возможной суждение об этой «par excellence романтической» художественной форме и её оценку в рамках собственного классического понимания искусства. Идея, согласно которой роман связывает особенности эпоса с особенностями драмы, не нова в теоретической дискуссии классиков по поводу «смешения жанров» у романтиков и встречается уже в переписке Гёте и Шиллера[921]. Важнее и характернее для «классического» восприятия, свойственного русскому рецензенту, его приверженность критерию «единств» (даже если три «классические» единства заменяются другими). И как раз эта приверженность обнаруживает отчётливее всего границу такой критики, которая хотя и может верно показать отдельные особенности и недостатки обсуждённого романа, но по отношению к особым возможностям романа вообще оказывается слишком жёсткой и слишком узкой.