По чуть-чуть…

Родители мои, светлой памяти, были фанатичными театралами и с детства таскали меня с собой на все премьеры театральной Москвы. Я был влюблён в театр, боготворил великих артистов и страшно робел за кулисами, куда меня иногда водили после спектакля. Однажды отец привёл меня на какую-то вечеринку, где собрались актёры разных театров. Был концерт, был уморительный театральный капустник, потом ужин для «своих». Я сидел пунцовый от счастья и не открывал рта, боясь пропустить хотя бы слово из тех, что говорились за столом.

Сидел я, естественно, с краешка стола, практически лёжа на тарелке, поскольку из-за плеча отца половины не видел. Шум голосов, звон бокалов, смех – до меня доносились только обрывки фраз и отдельные реплики.

И вот тут великий Анатолий Дмитриевич Папанов рассказал потрясающую историю.

Из-за шума, я не расслышал, то ли он о себе говорил, то ли о ком-то ещё, а когда я встал и подошел ближе, переспрашивать было как-то неловко.

По его словам, дело обстояло таким образом.

Однажды потребовалось в очередной раз сходить в Моссовет подписать у тогдашнего председателя Владимира Фёдоровича Промыслова разрешение на выделение квартиры какой-то уважаемой актрисе, которая жила в коммунальной квартире, в малюсенькой комнатке.

По графику, идти выпало ему (наверное, именно ему, так я понял).

Анатолий Дмитриевич для большей убедительности прикрепил к костюму все свои награды и пошёл.

Самого Промыслова не было, и Анатолия Дмитриевича принял его какой-то заместитель.

– Здравствуйте! – сказал Анатолий Дмитриевич, войдя в приёмную. – Мне назначено. Моя фамилия Папанов.

– Здрасьте! – сказала секретарша, продолжая печатать. – Вы, по какому вопросу?

– Я из ВТО. Дело в том, что...

– Ждите.

Папанов послушно уселся на один из стульев и стал ждать.

Секретарша продолжала тюкать по клавишам. Это была дородная женщина, с «халой» на голове, с густо подведёнными ресницами и губами цвета помидоров «бычьи глазки». Руки её были унизаны перстнями, снять которые можно было, вероятно, только отрубив её пальцы.

То есть, разумеется, она, конечно, сразу узнала, кто перед ней, и в нормальной жизни, умерла бы от счастья за один только автограф, но тут «при исполнении» она строго блюла номенклатурную субординацию. Всем свои видом она давала понять, что вы, конечно, известный артист и всё такое прочее, но это там, на улице, а тут вы, простите, как все, и нечего тут изображать из себя! Ну, «Народный», ну и что, тут и не такие бывали и сидели, и ждали, как миленькие.

Анатолий Дмитриевич по принадлежности к великому своему ремеслу, великолепный физиономист, «ловящий» партнера мгновенно и глубоко, прекрасно читал на её лице все эти мысли, пытаясь угадать от чего это. То ли оттого, что она пропустила момент, когда нужно было всего-то просто улыбнуться, получить заветный автограф и потом довести всех своих знакомых до обморока рассказами о том, с кем она разговаривала. То ли от досады на самое себя, что вот перед ней сам Папанов, а ей даже, кроме толстых пальцев своих с дурацкими этими перстями и «халы» на голове, больше соблазнить его нечем. То ли просто от зависти, что вот он сейчас уйдет обратно в свет прожекторов, в аплодисменты, в обожание поклонниц, а она так и будет сидеть тут до пенсии в приёмной. И уже никогда ей не удастся выйти под ручку с ним в люди в своем синем крепдешиновом платье. Во-первых, потому что он её никуда не пригласит, а во-вторых, потому что она в это платье уже не влезет.

Раздался звонок.

Секретарша сняла трубку. Она держала её указательным и большим пальцами, оттопырив остальные, чтобы не испортить лак на ногтях.

Несколько секунд она слушала, кивая своей «халой». Потом сказала: «Обязательно...», подняла глаза на Папанова и добавила:

– К вам товарищ?..

– Папанов.

– К вам товарищ Папанов из ВТО... Хорошо...

Положила трубку, что-то нацарапала в еженедельнике и сухо сказала:

– Проходите.

Не успела она договорить, как двери распахнулись, и в приёмную впал сам Зам.

Зам. этот, как и положено любому заместителю, был обычно при начальстве незаметен и сер, но в отсутствии шефа сразу становился значительным и важным до крайности и как бы даже выше ростом. И говорил он не обычным своим тихим извиняющимся тоном, а в голосе его появлялись бархатно-снисходительные нотки, и глаза смотрели не заискивающе исподлобья, а, не моргая, в упор.

Сейчас лицо его и всё остальное лучилось от счастья. Он был не просто рад, он был на седьмом небе.

– Боже мой, Анатолий Дмитриевич! Сколько лет, сколько зим! Что же вы не заходите, не звоните? Нехорошо, нехорошо! Вот и Владимир Фёдорович намедни спрашивал, что это Анатолий Дмитриевич не заходит? Мы же ваши поклонники, вот недавно с женой были у Вас в «Малом»...

– В «Сатире»...

– Очень понравилось, очень. Да, что же мы стоим, милости прошу! Чай? Кофе? А может?..

– Да нет, спасибо, я собственно...

– Прошу, прошу!

И подхватив Папанова под локоток, увлёк его в кабинет.

Закрывая двери, на ходу бросил секретарше строго:

– Два чая! И меня нет!

В кабинете усадил Анатолия Дмитриевича в кресло у журнального столика, сам сел напротив.