По дороге в Космос

А несколько дней спустя через все бессовестные рупоры страны: «…маршал трагически погиб в авиационной катастрофе…» Один?! Один. Еще есть вопросы? Вопросов нет. Похоронить в стене, урна с прахом. Почему? По кочану! И похоронили. Первое кремлевское лицо при этом отсутствовало.

После сто телеграмм и звонков во все концы необъятных бесправных просторов: «Ваш имярек героически погиб при исполнении служебных обязанностей». А как, где, почему? Хотя бы в лицо посмотреть. Не надо вопросов! Сказано же – героически погиб при исполнении служебных обязанностей. Все! С этим и живите.

Вереница закрытых гробов и братская могила в Солдатском парке, похороны бугорков, силуэтов и фигурок, плач Байконура. И его тайна. Позже – стела.

А ровно через три года, день в день, – еще одна катастрофа. И тот же текст: «Ваш имярек героически погиб при исполнении служебных обязанностей».

Два раза – в одну воронку? Так не бывает. Главный маршал артиллерии подтвердил бы это – и ошибся. Бывает. С тех пор в этот спланированный людьми и проклятый небесами день ракетчики не испытывают, не запускают и не делают ничего – сидят по домам и пьют водку. И так навсегда.

В Самаре, в отпуске

Владимир Петрович вспомнил, какие мать пекла пирожки.

Пирожки были с незамысловатой начинкой: с картошкой и зеленым луком, с луком и яйцами, с яйцами и капустой. Они получались у матери такие вкусные, что есть их можно было без счета, пока не кончатся. Из подпола, служившего одновременно складом и погребом, доставала мама бидон холодного молока. Молоко она покупала только на рынке, знала, у кого купить, и никогда его не кипятила, несмотря на ворчание двух инфекционистов. Разливала молоко в граненые стаканы с ободком, звала к обеду и предлагала «отведать» пирожков. И начинался пир горой, сыновей было не оттащить от стола. А мама доставала из печи очередной противень, подкладывала в миску «горяченьких» и шумела на внуков, чтобы «не надламывали, а ели все подряд». Такой вкуснятины он не пробовал больше никогда в жизни.

Мать его, Татьяна Николаевна, в девичестве Крюкова, была из крестьян, имела четыре класса образования и обладала врожденным чувством меры, этой внутренней основой интеллигентности. Она умела читать и писать, писала как слышала, буквы у нее выходили одна к одной, аккуратные и понятные. Была она набожной и неприхотливой. И выносливой как ломовая лошадь. Как, впрочем, и все русское крестьянство, бывшее одной большой, нещадно битой хозяевами ломовой лошадью, испокон веков тащившей русский воз по родному бездорожью, но окончательно надорвавшейся под большевистские лозунги от побоев и бескормицы и более уже не встававшей – сколько ни манили овсом, сколько ни стегали.

Отец умер, мать осталась одна. Владимир Петрович старался всегда навещать ее, когда бывал в отпуске. Коротенькая улочка, на которой стоял родительский дом, в темное время суток едва освещалась тремя жестяными фонарями на деревянных столбах. Улочка не заслужила асфальта, была вечно разбита колесами телег и грузовиков и встречала приезжих грязными лужами. Но зато, в качестве компенсации нищеты, носила она имя великого сатирика Салтыкова-Щедрина.

Всякий раз по приезде Владимир Петрович с грустью наблюдал, как год от года стареет мать, как ветшает отчий дом, как медленно погибают яблони, как жизнь потихоньку уходит из старого двора и сада вместе с неповторимыми запахами детства и юности. Только бестолковые куры оставались вне времени и бродили повсюду, зыркая бусинками глаз, и замирали вдруг с приподнятой лапой посреди двора, да самодовольный петух, как и прежде, тряс бородой и бросал голову из стороны в сторону, следя за порядком.

Владимир Петрович таскал в дом воду из уличной колонки и думал о том, каково матери носить ведра с водой. Вода была студеной и очень вкусной. Ведра стояли заведенным порядком в полутемных сенцах на лавке. На крышке одного из них, на своем законном месте, всегда покоилась жестяная кружка. Он с удовольствием пил из нее не спеша, маленькими глотками. Над лавкой тянулись полки с кухонной утварью. Он вспоминал, как мальчишкой по утрам в голодные годы шарил по ним в надежде наткнуться на забытый сухарь или кусок хлеба. Ничего, конечно, не находил, но на следующее утро опять искал что-нибудь съестное.

Приехав в отпуск и появившись в дверях дома или открыв калитку сада, он ставил чемоданы на крашеный пол или на садовую дорожку и протягивал к матери руки. Она, всегда чем-нибудь занятая, увидев сына, охала, скоро вытирала руки о фартук, спешила к нему, обнимала и скупо целовала, сдерживая эмоции. Только светящиеся радостью глаза выдавали ее чувства.

Он спрашивал ее всегда одно и то же:

– Здравствуй, мама. Ну как ты? Как поживаешь?

– Спасибо сынок, хорошо живу, – искренне отвечала мать. – А что щас не жить-то? Чай в магазине хлеба-то, – какого хошь!