По краю бездны

Я заметил, что у человека, который принес записку, добрые глаза; и он озабоченно смотрел на мать. Двадцать злотых были символической суммой. Записка была доказательством того, что мой отец добрался до Деречина живым и невредимым, а «сделка с часами» — способом выразить благодарность охране за то, что он еще жив. Кроме того, эта схема позволяла отплатить благородному солдату, не унижая его amour propre.

[5]

В этот момент мать запаниковала. Она разрывалась между интересами детей и мужа. Она видела, что в хаосе обыска на детей практически не обращают внимания, в то время как муж один в Деречине перед лицом опасности — а может быть, и смерти? — в лапах вражеской тайной полиции. Она сказала, что отправляется в Деречин. «Отправиться» означало идти пешком за три с лишним километра по мокрому полю. Это была очень опасная затея, потому что дружественные нам комитеты контролировали деревни, но не разделявшие их полосы. Няня Мартечка, не раздумывая, вызвалась идти с ней. Отведя нас троих во флигель к управляющему, они отправились по гати вдоль полей.

Во флигеле я заметил, что самого управляющего пана Домбровского нигде не видно. Потом мы узнали, что ему удалось выбраться в собственный дом в Деречине. Пани Домбровская оставалась со своими тремя детьми и теперь взяла на себя троих детей Гедройцев. Почти тут же ворвался советский офицер — энкавэдешник? Обнаружив нас, он выхватил револьвер, наставил его на меня и закричал: «Я этого щенка убью!» Я не помню никакого ощущения ужаса. И, вероятно, именно поэтому я совершенно точно помню, как выглядел этот человек. С темного лица прямо на меня смотрели горящие глаза. Они принадлежали высокому мужчине в кожанке. А я, не осознавая опасности, безмятежно смотрел в дуло его пистолета. Я и по сей день не выношу черных кожаных пальто и черных кожаных курток — вероятно, это отложенная реакция.

Пани Домбровская отважно вмешалась и попыталась его успокоить. В конце концов он убрал пистолет и вызвал вооруженную охрану. Было приказано отвести нас в самую дальнюю хозяйственную постройку поместья. Теперь мы были в руках врага, представленного истеричным командиром и тремя его людьми со штыками наизготове. В темной пустой комнате в самом дальнем углу фермы охрана отняла у нас наши наручные часы. Удачное совпадение — три пары часов, а их как раз трое. Я никогда не узнаю, какие указания дал солдатам скорый на расправу офицер, потому что в комнате тут же появилась еще одна тройка вооруженных людей. На сей раз — штатские, вооруженные охотничьими ружьями моего отца, с красными повязками моей матери напоказ. Мы узнали наших кураторов. Они сказали советской охране, что им приказано доставить младших Гедройцев в тюрьму в Деречин. И под охраной этой, как я теперь понимаю, спасательной экспедиции, мы пешком отправились к нашему следующему пункту назначения.

Был уже почти вечер. На белом мостике на гати мы встретили мать с Мартечкой, спешивших к нам из Деречина, чтобы воссоединиться с нами. Мы узнали, что отец жив — и «невредим» — в деречинской тюрьме. Мать, отправив няню обратно в Лобзов, заявила о своем праве воссоединиться с детьми. Итак, мы все вчетвером пошли дальше по дороге, которая вела нас к отцу. Мать в третий раз за день преодолевала расстояние между городом и поместьем. Когда мы шли по картофельному полю, я попросил разрешения на минуту остановиться. Разрешение было дано, и я смог облегчиться. Так, очень приземленно панич распрощался со своим наследством.

Тем же вечером в деречинской тюрьме состоялось воссоединение семьи. Для матери, смертельно уставшей и почти радостной, это был «счастливый конец долгого дня». Так закончилась среда 20 сентября 1939 года. Для меня и сегодня, 69 лет спустя, самый длинный день моей жизни.

Глава 2

Лобзов

Мои родители получили соседние усадьбы Котчин и Лобзов от тетушек, старых дев, Хелены и Марыни Полюбиньских в 1926 году. Тетушки унаследовали имения в конце XIX века: две усадьбы с фермами, в общей сложности пять-шесть тысяч акров, с лесом, пастбищем и пахотной землей, — и все это в плачевном состоянии. Потом имения еще пострадали во время Первой мировой войны: господский дом в Котчине сгорел, уцелела только часовня и одна основательная хозяйственная постройка. После войны дела шли только хуже, к этому приложили руку два подряд бесчестных управляющих. Они истребили леса и нещадно эксплуатировали фермы ради собственной выгоды.

В начале 1920-х после польско-советской войны разорение было неизбежно: господский дом Лобзова дошел до состояния, при котором практически не подлежал восстановлению: фермы и хозяйственные постройки обветшали, скот практически отсутствовал, и поместье было обременено долгами, превышавшими платежеспособность всего предприятия. Хелену и Марыню Полюбиньских фактически ожидало банкротство, причем они были не в состоянии даже выплатить то, что задолжали жителям двух окрестных деревень.