По краю каменного сердца

Просыпаться было тяжелее с каждым днём всё больше. Дин не понимал, сколько прошло времени и нужно ли ему спать вообще, однако нескончаемая скука просто не давала иных вариантов, кроме как коротать время, лишая себя сознания легальным образом. Особенно тяжело было спать всё из-за той же проклятой лампочки, закрытой от всех опасностей несколькими железными прутьями, из-за которых Дин не мог влететь в неё ногой. А при попытке вынести эту преграду каменной рукой, Иватани обнаружил, что в стенах своей камеры он по какой-то причине не мог использовать свою динамо. Кожа просто не росла, не было даже характерного ощущения сжатия при попытке её нарастить. Оставалось лишь смиренно ждать хоть чего-то.

Но ничего не происходило.

Просыпаясь, Дин из раза в раз видел всё те же стены, всё ту же лампочку и ту же вмятину на двери, которую он оставил пару дней назад в пылу своей истерики. Тогда он сорвался и попытался выбить дверь, попутно зовя непонятно кого, однако в ответ поступало всё то же, что и в другие дни: маленький поднос с миниатюрными мисками с кашей и кусочками яблока. Это не годилось даже на перекус, что уж говорить о том, чтобы полноценно наесться.

Все мысли парня были сосредоточены лишь вокруг нескольких вопросов: где все остальные, как себя сейчас чувствует Каэдэ и насколько долго его собираются держать в четырёх стенах. Самую противную мысль Дин попытался проглотить и забыть почти сразу, как она появилась в его голове. А именно: не сидит ли он уже, и если сидит, то в «Последнем Дне» или где-то ещё? Вопросов было слишком много, однако ответы никто давать не спешил.

За пределами камеры не было ни единого звука. Пол был ледяной, а потому от цистита Дина спасали только подогнутые ноги и его времяпрепровождение на кровати, которую и кроватью-то было назвать сложно. Железная полка с очень тонким матрасом без подушки или хотя бы покрывала. До кучи вода из-под крана не была даже едва тёплой, а пить приходилось только её. Противно было и то, что в камере не было туалета, а потому приходилось ходить в туалет именно в раковину. И если мочиться в раковину было не особо трудно, то вот ходить по-большому было той ещё проблемой. Особую роль в этом процессе играло то, что из-за стресса и жидкого питания Дин просто гадил кровью, что приходилось убирать самому из раза в раз. Слишком много минусов для комнаты в два квадратных метра. К слову и о пространстве: из-за малой площади комнаты Дин не мог даже толком размяться, отчего постоянно затекал и крутился на своей койке, свешивая ноги, ибо её длины не хватало на его рост.

Примерно после недели в заключении он заболел. Переохлаждение дало о себе знать. Его горло словно окутали ветви дикой лозы, не давая вдыхать без боли и выдыхать без тяжести. Кашель стал добивающим аспектом. Моральных сил не было абсолютно ни на что – Дин никогда прежде не был разбит настолько сильно. Он просто лежал на боку, свернувшись калачиком и разглядывая свою обрубленную в локте руку, бинты на которой давно пора было менять. Пожалуй, более мерзкого чувства он не испытывал никогда. Потерять столь большую часть себя в прямом смысле… это было самым настоящим ударом. Осознание, что он больше никогда не сможет обнять свою девушку двумя руками или что придётся полностью переучиваться быть левшой, душило Иватани столь сильно, что ангина отходила на второй план. Это был край. Он просто тихо плакал, изредка успокаиваясь, но после вновь продолжая лить слёзы. Ещё никогда ему не было столь одиноко.

Еда больше не лезла в него. Каждый раз после попытки съесть хоть маленький кусочек яблока Дина начинало тошнить, что погружало в его состояние полной апатии ещё глубже.

Где-то к концу второй недели он окончательно сдался. Смирившись с тем, что его оставили здесь медленно и мучительно умирать, он решил прекратить этот ужас самостоятельно. Вцепившись зубами себе в запястье, парень попытался перегрызть себе вены, попутно рыдая от безысходности. Острая боль распространялась по всей руке, пульсировала в каждой её части. Но результата было не добиться. Он был слишком слаб даже для того, чтобы сжать челюсти достаточно сильно. После получаса потуг в суицид, Дин прекратил издеваться над своей рукой, начиная придумывать новый способ умереть в кратчайшие сроки. Единственное, что пришло на ум, – так это разбить голову об угол раковины. Однако же, если это не получится сделать с первого раза, то следующая попытка будет уже не скоро. Поднявшись на трясущиеся от слабости ноги, Иватани попервой свалился назад, падая на дверь и скатываясь по ней же, с презрением глядя на раковину в углу комнаты. Рот зашевелился сам собой, хотя он того не особо желал. Дин непроизвольно стал звать маму. Снова и снова. Он проговаривал «мама» по слогам, рыдая и задыхаясь из-за того, что просто-напросто закатывался в своей истерике, не имея возможности даже свободно вдохнуть.

И внезапно дверь открылась.