По лабиринтам авангарда

Маринетти был талантливым организатором прессы. Уже символисты, чей язык, кстати, он безбожно эксплуатировал, поняли, что значит газета и журнал для рекламы собственных интеллектуальных упражнений. Пройдя символистскую школу, Маринетти, конечно, не мог забыть ее уроков. Тем более что, родившись в египетской Александрии, он считал французский язык чуть ли не родным, хорошо владея им, зачитываясь А. Рембо, Ш. Бодлером, П. Верленом. Начав со столицы европейского авангарда, Маринетти не забывал об Италии, ибо только там «вербовались» подлинные соратники, его поддержавшие и никогда не предавшие. Некогда они также являлись отчасти символистами, отчасти модернистами и пуантилистами. Трудно сказать, стали бы эти художники немного футуристами, так как их творчество до 20 февраля 1909 г. было еще достаточно традиционно. Однако подспудно все было готово; нужен был только сигнал «боевой тревоги»; сразу же появились легионеры, вставшие под знамена «Будущего».

Маринетти обращался к таким городам Италии, как Милан и Турин — наиболее индустриально развитым городам севера страны. Манифест Маринетти был оглашен в Турине 3 марта 1909 г. перед 3-тысячной аудиторией, собравшейся в театре Кьярелла. Группа миланских художников откликнулась 11 февраля 1910 г. новым манифестом. Так началось новое движение в искусстве.

Если отбросить внешнюю напыщенность в духе символизма и склонность к парадоксам, то в первом манифесте, состоящем из 11 пунктов, можно выделить главное: энергия действия, скорость и война. Все они, естественно, переплетались. Слова о «любви к опасности», об «отваге, смелости и бунте», об «опасном прыжке, гимнастическом шаге, оплеухе и мордобое» могли показаться сильным контрастом по сравнению с убаюкивающим декадансом. Маринетти декларирует: «Не существует красоты вне борьбы, нет шедевров без агрессивности. Мы на мысе веков... Пространство и время умерли вчера. Мы прославляем войну — единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов, жест, обрекающий на смерть и презрение к женщине». И все это ради следующего: «Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы, пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающихся из них труб дыма. Пусть мосты гимнастическим прыжком перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы».

Этот манифест трудно цитировать, так как это целостное литературное произведение, со своей поэтикой и языком. Многое в появлении манифеста будет характерно для авангарда последующих времен: многое начиналось с деклараций и многое начиналось поэтами. Футуризм остался для последующих поколений вдохновляющим примером.

Положения первого манифеста отражают некоторые чувства и умонастроения, характерные для ряда итальянских интеллектуалов. В них прихотливо перемешаны идеи анархизма, ницшеанства, эротизма в духе Д'Анунцио. Панитализм вызрел на фоне готовящейся войны в Ливии, захвата Австрией Триеста. Атмосфера назревающей мировой войны, несомненно, тревожила души. Мысли о пространстве и времени были навеяны новейшими открытиями физиков, мыслями об «исчезновении» материи и философией Анри Бергсона о протяженности событий, существующих лишь только в сознании. Пример индустриализации Германии и США вызывал у итальянцев чувство восхищения и комплекс неполноценности; поэтому в стране, экономически плохо развитой, машина казалась «прекраснее Ники Самофракийской». Так как «музейность культуры» Италии мешала, казалось, стране двигаться вперед для того, чтобы стать значительной державой Европы, не менее великолепной, чем Древний Рим, то подобную культуру следовало уничтожать: «Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга... Что хорошего увидишь в старой картине? Только жалкие потуги... Восхищаться старой картиной — значит заживо похоронить лучшие чувства. Лучше употребить их в дело, направить в рабочее, творческое русло. Чего ради растрачивать силы на никчемные вздохи о прошлом? Это утомляет, изматывает, опустошает... Для хилых, калек и арестантов — это еще куда ни шло. Может быть, для них старые добрые времена — как бальзам на раны... А нам это ни к чему!» Самый решительный «удар» итальянские футуристы намеревались нанести по своей стране — по Италии, где «1000 музеев, сто тысяч панорам и руины на все вкусы».