По осколкам разбитого зеркала

Я допила шампанское, закусила ликером. И попыталась сформулировать собственную позицию. А вот нет ее у меня! С какой стати я начну пылать и хотеть, чтобы чужие люди делали то, что мне нравится, или наоборот? Ни в коем случае! Самое умное, что я читала в своей жизни, – это слова Сартра: «Ад – это другие». Я бы уточнила: есть я и есть другие. Я с кем-то коротко сближаюсь, делаю выводы, чтобы потом отплыть подальше. И нет тут никаких пафосных принципов и, конечно, ноль желания об этом заявлять. Речь только о вкусах. А это самое важное и самое интимное. Касается всего. Скажем, Витя из тех людей, которым на миру и смерть красна, тем паче более приятные процессы. Может, у него без публики и не получается ничего. Ни секс, ни спасение. А моя приятельница Вика никогда не ест в кафе, ресторанах, даже в гости к знакомым, где застолья, старается не ходить. Говорит: «Я не могу есть, когда на меня смотрят. Сразу то кусок в горле застрянет, то чай из носа польется».

Но как же мне построить свою линию на суде? Там не останется ни одной уборщицы, которая была бы не в курсе подвигов Вити. Коллективное отвращение и негодование – такая кислотная среда, что в сочетании с поврежденной головой ветерана Санин станет злодеем номер один и таким же посмешищем. Я, возможно, тоже.

Я задумчиво опустила две пустые бутылки в мусорное ведро, ссыпала туда же корки от арбуза. Как-то незаметно он подошел к концу. Я поносила себя по квартире, как бочку, до краев наполненную водой. Для того чтобы уснуть, нужно пару часов ни о чем не думать, что мне хорошо удается, и кружиться вокруг туалета. Во мне сейчас идет омовение и очищение. Это самое полезное, считает мама. И только мы с нею знаем, что арбузным соком отлично стираются мозги, ополаскивается сердце.

Уснула я, как младенец. Но потом во сне мне явилась какая-то отмытая до стерильности суть. Она смотрела на меня глазами Вити, покрытыми сладкой глазурью и масляным блеском, тянула ко мне большие, добрые и липкие руки. Я бешено отбивалась, пинала ее ногами. И рвалась туда, где в темном углу неподвижно темнела спина в черной куртке с поднятым воротником. «Вадик! – ревела я в голос. – Посмотри на меня. Повернись, вытащи руки из карманов. Я слепну из-за того, что не вижу тебя».

Проснулась я совершенно трезвой и суровой. Кажется, мне все стало ясно. О себе. Остальное приложится.

На суд я приехала в черном платье, с каплей косметики на лице, той самой, которую трудно обнаружить под лупой или сильным объективом, но она открывает лицо, глаза, губы и выражения, как золотой ключик тусклую серую дверь, за которой сокровища и красота. Все было предсказуемо. Толпа у входа. Фанаты, плакаты, радостные журналисты. Атмосфера оживленности царила и в зале. Масса праздной публики. Люди уткнулись носами в свои гаджеты, понятно, что они там смотрели, обменивались впечатлениями.

Речь прокурора не оставила сомнений. Он не видел более циничного и коварного преступника, чем Виктор Санин. «Так называемые добрые дела» – его выражение – лишь прикрытие для агрессивной и мстительной натуры. Много слов о заслуженном ветеране и тяжелом инвалиде, который был доведен до крайней моральной подавленности и страха. Уважительные слова о трудовом прошлом истца, о его тяжелом военном детстве. Справка о физических увечьях, причиненных здоровым сильным человеком. И под таким углом все. Дальше: «учитывая моральный облик и общественную огласку, опасность распространения агрессивных идей и порочной заразы…»

Я прервала в этом месте:

– Протестую, ваша честь. Обвинение вторгается в границы частной жизни, что не имеет отношения к делу.

– Да что тут протестовать, – пожала плечами судья. – Посмотрите в зал. Там все рассматривают эту частную жизнь. Кстати, требую: всем выключить телефоны и прекратить просмотры. Буду удалять из зала. Устроили тут премьеру. Продолжаем, – кивнула она прокурору. – Тему, не имеющую отношения, закрываем.

В общем, обвинение потребовало два года реального срока по статье 213. Хулиганство, выражение крайнего неуважения к обществу, причинение вреда здоровью.

Судье и залу это понравилось, я почувствовала по общему вздоху. Как Витя не нравился судье, было заметно по тому, что она смотрела только мимо него. А публика ждала сильных ощущений. И только Кисин закрутился, запереживал, что-то забормотал, я уловила только «мало». Витя говорил долго, текст был явно написан и выучен наизусть. Много душераздирающих деталей, сладких соплей и не слишком прикрытого самолюбования. Это его стихия – выкладываться на публике. Интонации, выражение лица – как у провинциального актера без хорошего режиссера и искры божьей. В каких-то местах я внутренне сжималась от стыда, с трудом удерживала спокойное и непроницаемое выражение лица. В зале хихикали. Всем было понятно: мы проиграли. С этого я и начала свою речь.